Париж встречает дождём - Людмила Дюбург

– Вы догадались? Зеркало из России! Оно было в доме моей бабушки! – хозяин «лавки древностей» даже как будто бы выпрямился. Он держал в узловатых руках стаканы, не очень чистые, но здесь, видимо, это было неважно. «Эх, Соломонова бы сюда», – еще раз вспомнила Вера. Вот уж у кого бы глаза загорелись! На стенах – рисунки Коровина («Вы знаете русского художника Коровина? Это оригиналы»), портрет красавца офицера царской армии («Это мой дядя Поль, он погиб в японскую войну. Говорят, я на него похож»), фотографии красивой крупной женщины («Это моя бабушка в своем ателье»).

Дивана в гостиной не было. Только кресла в стиле Людовика XV. Зато – непонятно для какой цели – в комнате находилась детская кроватка, естественно, старинная, деревянная. Она стояла как раз рядом с небольшой этажеркой, на которой – вот тебе и урожденный русский! – красовался бюст Наполеона! Предупредив вопрос Веры, Жак сказал, что статуэтку ему подарил внук, побывав на какой-то выставке.

– А кроватка? Тоже Наполеона?

Жак засмеялся, оценив шутку русской гостьи, пояснив, что он, конечно, не знает, кто спал в кроватке, но купил ее для удобства – складывать журналы. Улучив минутку, пока месье Барышефф засеменил на кухню за тарелками, Тьерри, с самого начала визита не особо многословный, сделал Вере знак, показав на дверь рядом с салоном.

– Тсс-с! Тихо. Жак не любит показывать свое главное сокровище. Пока он на кухне – смотрите.

Тьерри приоткрыл дверь соседней комнаты, и Вера ахнула! Перед ней, на полках от пола до потолка, была настоящая, редкая – в этом не сомневался даже такой дилетант, как она – коллекция миниатюрной железной дороги. Все абсолютно настоящее: мини-паровозики, вагончики, колесики… В идеальном состоянии – ни пылинки! (В отличие от стаканов, кстати сказать). Все блестело и вызывало острое желание потрогать, посмотреть, что внутри, завести, запустить. Даже беглого взгляда хватило, чтобы понять: это действительно сокровище, цена которого может быть очень высокой.

– Тьерри, ты мог бы спросить у меня разрешения, – раздался за спиной недовольный голос Жака. Тьерри стушевался, начал что-то бормотать в оправдание.

– Извините, я сама открыла дверь, подумала, может, здесь тоже что-нибудь из России есть, – Вера попыталась спасти ситуацию. – От вашей бабушки, – добавила дипломатично. – Но это даже лучше! Такого в России не найдешь!

Жак засветился улыбкой, задребезжал смехом счастливого старого ребенка.

– О да! Думаю, что даже в России такой коллекции нет. Но лучше об этом не говорить никому. У вас в России много богатых, захотят купить, а я ее не продаю.

Он вышел, давая понять, что осмотр «пещеры Али-Бабы» окончен. Конечно, трудно было представить Жака Барышефф в роли влюбленного. Резкие, неожиданные жесты, походка, как на шарнирах, делали его похожим, скорее, на guignol – марионетку из кукольного театра. Правда, в реальности роль несчастного Арлекино досталась не ему.

За сидром Жак расчувствовался, вспоминая свою Мишель, Мими – так он называл Мари-Анж. Вера, делая вид, что абсолютно не в теме, спросила:

– Мими – ваша жена?

Жак запричитал, сказав, что его жена умерла давным-давно, но эта женщина, Мими, мать Тьерри, была ему почти как жена, они провели вместе больше пятнадцати лет, ему ее так не хватает. К сожалению, он не смог поехать на похороны, потому что сам весь такой больной, еле ходит, но прислал цветы для своей дорогой подруги.

…В квартире, забитой антиквариатом, пахло грустью. Одиночеством. Старостью. Вера слушала «урожденного русского» и силилась понять, что вообще могло связать таких разных людей: ветреная, легкомысленная Мари-Анж и этот маленький человечек, играющий в паровозики, стороживший свои богатства, не нашедший в себе силы, чтобы приехать проводить в последний путь любимую, как он говорит, женщину. Мими… Которую так нежно обожал Ги. О которой так хотел заботиться, защищать от видимых и невидимых врагов.

Посиделки за сидром продолжались часов до пяти, после чего Жак занервничал. Тьерри выразительно посмотрел на Веру, украдкой постучав по часам.

– Пожалуй, мы пойдем. Вам нужно отдыхать, а мадам Белова завтра рано утром туристов встречает, – соврал он.

– Да, да. Спасибо, что пришли, – месье Барышефф так же обрадовался уходу, как и приходу. Церемонно – по-французски – расцеловались. Вера пообещала в следующий раз привезти черной икры – с сидром хорошо пойдет, – а также при случае сфотографировать места в Санкт-Петербурге, где предположительно находился дом господ Барышевых.

– Жак рано ложится спать, – пояснил Тьерри, когда дверь за ними закрылась. – Это тоже, кстати, его сильно отличало от моей матери. Поэтому я и говорю: отношения у них были просто дружеские.

Вся ясно. Классический «twin», выражаясь на туристском языке. Раздельные кровати. Раздельные спальни. Раздельные квартиры. Улицы. Жизни. Так зачем создавать эту видимость, тратить время на то, чтобы быть «как бы» вместе.

Вдруг вспомнилась Люси – одна из ее любимых клиенток-подружек. Люси – женщина без возраста. Никто не знал ее отчества, она представлялась неизменно всем: и грудным младенцам, и своим многочисленным поклонникам и поклонницам одинаково – Люси.

Всегда элегантна, сексапильна – на ее фоне двадцатилетние смотрелись старыми и потасканными. Свободно говорящая на нескольких языках, обладающая тонким чувством юмора, великая обольстительница имела богатый опыт по мужской части. Легко завоевывая, без сожаления оставляя, Люси побывала несколько раз замужем официально, а рассказы о знаменитых любовниках можно было бы издать отдельным пособием-приложением к женским журналам. Конечно же, в ее паспорте – американском, между прочим, – стояла дата рождения. Но Люси программировала свой возраст так, как ей хотелось. И все же, все же…В один, как говорится, прекрасный день, она проснулась богатой, известной, по-прежнему красивой и…

– Скажи, Люси, а не страшно просыпаться одной? – спросила как-то Вера, выслушав историю расставания с последним мужем и предпоследним любовником.

Ответ был такой, что она его не запомнила. Значит, Люси ответила никак. Неопределенно. Необразно. Значит, вопрос ей не понравился.

* * *

Они шли по осеннему Парижу, и каждый думал о своем. Вера перенеслась мыслями в прошлое самого Жака, конечно же, не похожего на своего красавца дядюшку Павла, убитого в японскую. Она не нашла в нем ни одной типичной русской черты, что еще раз подтвердило надуманность рассуждений о «национальном характере». Русском ли, немецком или французском. Вообще, когда-нибудь, через много-много лет, а может, столетий, а может, и тысячелетий, не будет никаких национальностей. Народов. Стран. Менталитетов по нацпризнаку. Политические, религиозные границы сотрутся, отомрут за ненадобностью, как всякие искусственные образования. Вечным остается только то, что находится в области чувств. Любить, страдать, творить добро – это понятно. Но ведь зависть, ненависть, жестокость – тоже сильные чувства, и тоже свойственны человеческой породе. Как там в его пьесе: «Si vis pacem para pacem»? Хочешь мира – готовь мир. Да нет, так не будет. Никогда. Поэтому даже в раю интриги. Хотя это всего-навсего пьеса. К тому же так и не увидевшая своего зрителя. Может, потому и не увидевшая… Потому что на самом деле в раю… Что в раю? А рай вообще есть?