Сундучок, в котором что-то стучит - Василий Аксенов

И вот он извлек. Возле стойки бара, прямо за спиной его мамыЭллы, остановился некий верзила блондин. Он был облачен в наимоднейший серыйкостюм с высоко поднятыми плечами и разрезом чуть ли не до лопаток, волосыниспадали ему на плечи — то ли знаменитый футболист, то ли певец в стиле«pок»… Но что-то в его манере напомнило мальчику тех парней, которые… «Впрочем,не будем торопиться с выводами», — снова подумал он и увидел в зеркале,как верзила улыбнулся его красивой маме. Улыбка была не самого учтивогосвойства, но находчивая мама Элла тут же парировала ее достаточно выразительнымвзглядом. Взгляд парашютистки был таков, что верзила просто отскочил от стойкии пошел прочь, бормоча какие-то странные, то ли голландские, то ли фламандскиепроклятия, а тут еще Грант Аветисович послал ему в спину свой взгляд, откоторого тот словно споткнулся и даже пробежал несколько шагов, чтобыудержаться на ногах; а тут еще папа Эдуард и мистер Сноумен остановили на немсвои взгляды, в которых отражался блеск подлунных глетчеров, и верзила подперекрестным огнем этих взглядов как-то заметался; а тут еще встретился совзглядом Геннадия Стратофонтова и просто рухнул в ближайшее кожаное кресло,весь в поту и с открытым от страха ртом.

— Вспомнил! — воскликнул Юрий Игнатьевич. —Недели две назад я посетил Зоологический музей, просто так, без особой цели,просто лишний раз полюбоваться гигантским скелетом голубого кита. Знаете, вотуж сколько лет я посещаю Зоологический музей и всякий раз восхищаюсь исполином.Ведь это животное превосходило своими размерами по крайней мере одну изкаравелл Колумба. Знаете, поднимаешься по лестнице музея, и вдруг над тобойнависает челюсть кита, словно свод какой-нибудь Триумфальной арки. Клянусь, я могбы посадить свой аппарат на спину этого животного! И вот возле грудной клеткикита я познакомился с провинциальным юношей-туристом. Вы знаете, дружище Гена,я никогда прежде не встречал такого невежественного юноши. Он спросил,например, меня: где у кита располагаются жабры? Пришлось прочесть ему маленькуюлекцию о морских млекопитающих. Когда мы вышли из музея, обнаружилось, что онприписывает честь постройки Петербурга не Петру Великому, а Ивану Грозному.Ампир он называл готикой, каштан — липой, про Зимний дворец сказал, чтоэто, наверное, гостиница «Интурист».

Я провел с ним целый день и открыл ему глаза на сотни вещей,о которых он имел совершенно неправильное представление. И лишь в одном местеюноша посрамил меня — в музее музыкальных инструментов. Оказалось, что онвеликий знаток флейт и знает всех мастеров этого инструмента, начиная от эпохиВозрождения, которую он, конечно, называл эпохой Извержения, и до наших дней.Тогда я рассказал ему историю моей «флейточки» и даже показал ее в моем аппарате.Он был моим гостем, и мы расстались друзьями, правда, потом уже не виделись: онуехал в свою провинцию.

— Как он назвался? — спросил Гена.

— Федя Говорушкин. Или Игорь Чекушкин. Что-то в этомроде.

— И вы не заметили в нем ничего странного?

— Ровно ничего странного. Обыкновенный юноша, толькоочень невежественный, — сказал Юрий Игнатьевич.

— А сколько лет было этому юноше, на ваш взгляд,дружище Юрий Игнатьевич?

— Вот! — вскричал старый авиатор, хлопая себя полбу. — Как вы проницательны, дружище Гена! Возраст этого юноши был оченьстранен. Иногда он мне казался юношей восемнадцати лет, а иногда юношей летсорока пяти.

— Вопросов больше нет, — сказал Геннадий, встал имедленно подошел к верзиле блондину, который все еще сидел напротив, вытирая солба капли холодного пота.

— Вы плохо себя чувствуете, сэр? — вежливо спросилмальчик, внимательно разглядывая шрам на щеке блондина, похожий на след отстрелы племени ибу.

— Пардон, пардон, мы вовсе незнакомы, молодойджентльмен, — забормотал верзила. — Я никуда не лечу, я простопровинциал из Аахена, просто зевака и сейчас немедленно убираюсь восвояси!

Он вскочил, выбросил в мусорную урну голубой транзитныйбилет, выбежал из здания аэропорта, упал в такси и был таков.

Гена не погнушался вынуть билет из урны и прочесть там имявладельца: «Мр Уго Ван Гуттен», и направление: «Оук-Порт, Большие Эмпиреи».Конечно же, не имя интересовало Гену. Имя у таких персон — а Гена вспомнилэту персону — меняется каждый месяц. Его интересовало направление.Оук-Порт? Вот как? Надо быть настороже!

В это время объявили посадку на их самолет, и всеони — Гена, мама Элла, папа Эдуард, бабушка, сестры Вертопраховы,Валентин Брюквин, Ю. И. Четвёркин и референт общества «Альбатрос» Г. А.Помпезов — в числе прочих пассажиров погрузились в «Каравеллу», долетелидо острова Маврикий, там погрузились в «Комету» и долетели до Мальдив, тампогрузились в «Боинг» и благополучно долетели до Зурбагана, где их ждал немалыйсюрприз.

Зурбаганский аэропорт в наши дни стал похож на ярмарочнуюплощадь. Прошли те времена, когда из допотопных дирижаблей высаживались здесьсуровые шкиперы и штурманы, которые, дымя своими трубками, направлялись вморской порт, к своим парусникам, к своим сугубо таинственным и важным делам.Прославленный замечательным русским писателем Александром Грином, город сталтеперь прибежищем начинающей творческой интеллигенции всего мира, начинающихписателей, начинающих артистов, киношников, музыкантов, а также множестватуристов и, конечно, хиппи.

Все эти люди почему-то облюбовали для своих встреч аэродроми с утра до глубокой ночи толклись здесь, сидели за столиками импровизированныхкафе, танцевали, пели, ссорились, мирились, а то и спали прямо на бетоне,завернувшись в непальскую кошму или марокканскую баранью шкуру.

Порой вежливое радио убедительно просило почтеннейшуюпублику освободить взлетно-посадочною полосу, и тогда взлетал или садилсякакой-нибудь лайнер, срывая своими струями тенты кафе и торговых палаток, уносяшарфы, шляпы, рукописи гениальных поэм и симфоний, что вызывало на аэродромевеличайшее оживление.

И вот среди этой публики наши путешественники заметилинетипичную фигуру. Два хиппи-рикши (один из них английский лорд, другой сынпарфюмерного короля) вкатили на аэродром коляску, в которой восседал не ктоиной, как Адольфус Селестина Сиракузерс, буйвол мясной индустрии имультимиллионер, увезший из Ленинграда тот самый сундучок, в котором что-тостучит, тот самый главный предмет всего нашего повествования.

Сиракузерс восседал в коляске, словно символ всего мираэксплуатации. Он держал в толстенных пальцах великанскую сигарету, временамитыкал пяткой в худые спины рикш и заглатывал голубые капсулы для своихвнутренних процессов.