Сундучок, в котором что-то стучит - Василий Аксенов

Есть нечто для порядочных людей загадочное и непонятное втаком простейшем деле, как воровство. Для непорядочного человека (каких, ксчастью, в среде человеческой меньшинство) нет ничего естественней и прощекражи — подошел и слямзил. Для порядочного же человека факт кражи кажетсявсегда каким-то немыслимым, почти нереальным событием. Как это так? Лежалпредмет, вдруг кто-то подошел и слямзил? Некто, кто этот предмет имел и даже,может быть, любил, хочет его взять и вдруг обнаруживает его полное отсутствие.Какое поразительное острейшее недоумение, разочарование охватывает вдруг этогочеловека! Персона же, незаконным образом изъявшая, то есть слямзившая, предмет,конечно, даже и не думает об этом ужаснейшем чувстве, о странном чувствеутраты…

Таким или примерно таким размышлениям предалась на несколькоминут группа порядочных людей, схваченных на углу бульвара Профсоюзовскрещением пронзительных невских ветров.

В робких сумерках гуляли буйные ветры, что бывает частеньков нашем городе, и под ударами этих ветров мимо наших героев прошел некто вчерной хлопающей крылатке с длинным диккенсовским зонтом в сильной руке и вогромном черном же наваррском берете на суховатой голове, украшенной седоватымибакенбардами и усами.

«Вот еще один чудак, — подумал участковый. —Задержать? Проверить? Нет, нельзя. Неэтично как-то получится. Идет себе чудак,никому не мешает, а я — с проверкой. В городе столько развелось чудаков,что не хватит ни сил, ни здоровья…»

Персона прошла мимо группы героев вполне независимо ибезучастно, лишь только коснувшись группы сардоническим взглядом. Никто ей ивслед не посмотрел.

Никто, кроме Гены. Это последний почувствовал нечтостранное, нечто похожее на прикосновение холодного кончика шпаги, странноечувство, прошедшее холодком вдоль всего позвоночника и заставившее даже сделатьнесколько шагов в сторону. Неотчетливая интуиция — так можно было быназвать это чувство.

— Геннадий, ты куда? — строго спросили тут жесестры Вертопраховы.

— А вам-то что?! — вдруг заносчиво воскликнул нашмальчик и тут же взял себя в руки, подумав: «Что это я? Что это я так кричу?Ох, ломает, ломает меня переходный возраст…» — Я… собственно, я… я,собственно, на Крестовский к Юрию Игнатьевичу… — пробормотал он. —Ведь надо же… ведь надо же… ведь надо же посоветоваться же!

— Ох уж! — сказали сестры, вздернув носики, ипосмотрели на Валентина Брюквина, который тут же отвел в сторону ногу изавершил диалог своим постоянным: «Нет комментариев!»

Геннадий между тем перебежал перекресток и сел в трамвайдальнего следования, лишь краешком глаза заметив, как с передней площадкипрыгнула в тот же трамвай черная крылатка. Никакой особой нужды в советестарого авиатора у мальчика не было. Ясно было и без всяких советов, чтоследующим шагом группы порядочных людей должен быть шаг в «Интурист» длянаведения справок о заморском коллекционере. Гена прекрасно это понимал ивполне был уверен, что именно в «Интурист» сейчас и направятся оставшиеся. Чтоже толкнуло его в трамвай, следующий на Крестовский? Черная хлопающая подветром крылатка, прошедшая мимо них, ее беглый сардонический взгляд? Но какаяже связь между этой крылаткой и авиатором Четвёркиным? Не менее двадцатитрамвайных пролетов отделяет Исаакиевскую площадь от Крестовского и почему быэтой крылатке не сойти на одной из двадцати остановок, не войти в какой-нибудьсвой старый дом, в какую-нибудь свою старую квартиру, не зажечь какой-нибудьсвой старый камин, не сесть рядом, завернувшись в какой-нибудь старый плед, ине раскрыть какую-нибудь свою старую книгу, почему бы нет? И все же именночерная крылатка побудила Гену броситься к трамваю, именно мгновенноенастроение, возникшее на ветряном перекрестке в связи с появлением тамхлопающей крылатки, именно особое настроение этой минуты толкнуло мальчика нанелогичный шаг.

Впрочем, в трамвае мальчик и думать забыл о черной крылатке,которая сидела на несколько рядов впереди и читала газету «Утренняя звезда» наанглийском языке. Мальчик думал одновременно о многом, мысли его прыгали спредмета на предмет: с радиосигналов из Микронезии на сестер Вертопраховых с ихзаносчивостью, с универсальной еды Питирима Кукк-Ушкина на предстоящую годовуюконтрольную по алгебре, с предстоящей поездки на Большие Эмпиреи на свойпереходный возраст… Все не совсем ясные ощущения он относил теперь за счетсвоего переходного возраста, о котором слышал столько тактично приглушенныхразговоров в своей семье. Вот и сейчас его снедало какое-то неясное беспокойство,и он думал: «Ох, ломает, ломает меня переходный возраст…» О сундучке, в которомчто-то стучит, о пропавшем сундучке он, конечно, тоже думал, но, как нистранно, без особого беспокойства. Сундучок был конечной целью его новогоприключения, а цель все-таки, даже удаляясь, даже порой исчезая, остаетсяцелью. Цель остается целью, здесь все в порядке. Что же беспокоило его сейчас ипочему ему так безотлагательно захотелось увидеть Юрия Игнатьевича?

Подойдя к этой мысли, он вдруг обнаружил себя в полном одиночестве.Пустой, ярко освещенный вагон подходил к последней остановке.

Гена выпрыгнул в темноту, послушал с неизвестным ранееволнением (переходный возраст!), как скрипят и трепещут листвой огромныедеревья Приморского Парка Победы, и зашагал к дому Четвёркина.

Он застал своего нового старого друга в воротах. Авиаторвыходил из сада с двумя плетеными корзинками в руках. В корзинках были банкимоторного масла.

— Привет, дружище Геннадий! — бодро сказалстарик. — Собираюсь сменить масло в аппарате. Не хотите ли сопутствовать?

Геннадий взял у него одну из корзин, и они пошли к ангару попустынной, шумящей на ветру аллее.

— Есть ли новости из мирового эфира или от четырехльвов с золотыми крыльями? — спросил авиатор.

— Есть, и пребольшие, — ответил Геннадий и сталрассказывать Юрию Игнатьевичу обо всех событиях прошедшего дня.

Четвёркин внимал мальчику, стараясь не пропустить мимо ушейни одного слова, как вдруг ахнул и схватился рукой за трепещущую в сумеркахмолодую осинку.

Двери ангара были открыты, и там в глубине блуждал огонеккарманного фонарика.

— Воры! — вскричал авиатор. — Держи! — иринулся вперед, забыв обо всем, и об опасности в первую очередь.

Фонарик тут же погас. Темнота внутри ангара сгустилась.Конечно, произойди это в 1913 году, юноша Четвёркин, безусловно, заметил бы,что особенно тьма сгустилась слева от входа, что там согнулась какая-то фигура.Увы, пятьдесят лет — срок немалый даже для орлиных глаз, и авиатор незаметил фигуры, он мчался навстречу гибели!