Обратная сторона радуги - Мария Евдаева

Как известно, без общения язык забывается в четыре раза быстрее, чем учится, особенно такой хитросплетенный язык, как венгерский, способный постановкой нескольких суффиксов и окончаний превратить одно слово в целое предложение. Поэтому, как это часто бывает в юности, забава наскучила, язык забылся, только временами всплывали в памяти какие-то слова, когда ассоциативная память улавливала в них сходство то с английскими, то с итальянскими словами, а иногда и с ивритом…

– Едва уловимое сходство между, на первый взгляд, совершенно разными языками подмечалось довольно часто, и поиски истоков общечеловеческого языка для многих лингвистов стали своеобразной научной гонкой.

– В таком случае вы можете по праву собой гордиться, на значительном отрезке вы в этой гонке стали лидером, ваша теория ностратического языка наиболее популярна поныне. Вероятно, вы очень любили своё призвание – лингвистику?

– Кроме того, я был молод и энергичен, считал, как это свойственно юношам, что способен включиться в любую гонку.

– Даже по столь необычному маршруту, ведь путь, который вы начали со Скандинавского полуострова девятнадцатого века привел вас ни много ни мало в Восточную Африку времен верхнего палеолита?

– Моногенез языка заинтересовал меня гораздо позже. Фактически моё путешествие началось с острова Корфу, где посчастливилось изучать этапы развития одного из самых обособленных европейских языков – албанского.

– Чем он уникален?

– Малочисленность носителей и непохожесть ни на один соседний язык дали возможность четко проследить синхронность изменения языка и хода истории. Например, в эпоху господства Греции прогрессивные албанцы привнесли в свой язык множество греческих слов. В восьмом веке Балканы оказываются во власти Рима, именно в это время сильнейшее влияние на албанский язык оказывает латынь. Сегодня он разнообразен настолько, что южные албанцы не всегда понимают северных.

– Заметно, что на Корфу замечательный лингвист Карл Бругман привил младшему другу неподдельный интерес к языкознанию. В дальнейшем вы ставили перед собой все более и более дерзкие задачи – скрупулезные исследования кельтского и хеттского языков, знаменитый «закон руки» и, наконец, добрались до ностратической гипотезы.

– Сходство между латынью, санскритом и древнегреческим языками заметили еще в восемнадцатом веке, со временем удалась проследить последовательность их возникновения и объединить их и еще около ста пятидесяти языков в семью потомков пять тысяч лет назад распавшегося на группы индоевропейского языка. Это, действительно, колоссальный труд, но таких семей насчитывалось не меньше пяти, и все чаще возникал вопрос – есть ли шанс сузить языковое древо до единого праязыка? Наконец, я взялся за дело, и вот компаративистские и хронологические исследования привели меня к цели, я отыскал этот древний язык, и назвал его ностратический – наш, общий. Ему приблизительно четырнадцать тысяч лет, и скорее всего его родина – Восточная Африка.

– По сравнению с возрастом Homo sapiens ностратический язык оказался очень молод. Вы допускаете мысль о том, что он тоже стал потомком еще более древнего африканского языка?

– Разумеется, это так.

– В 1852 году скромная супруга священника Гарриет Бичер Стоу возмутила США крамольным заявлением о том, что однажды презренная Африка явит миру высокую духом, просвещенную расу. Мы сейчас выяснили, что почтенная леди при этом допустила ошибку, исчисляемую тысячелетиями, еще на заре человечества именно Африка явила миру универсальное средство коммуникации – язык. Единый ностратический язык, разлетевшийся с волной миграции по миру на тысячи других, хранящих малозаметное сходство. Значит расхожее выражение «все люди – братья» имеет не только романтический, но и научный каркас?

– Совершенно верно.

– Спасибо вам, Хольгер Педерсен, вы преподали замечательный урок сомнения как своему поколению, так и потомкам.

Сколько бы я не распускала перья перед Ариком, копаться в архивах мне все-таки придется, другой тропинки к тетушке Агнеш я не видела. Благо, предусмотрительная Ализа нашла и распечатала все необходимые мне в работе адреса и номера телефонов, начертав в конце списка свой персональный логотип – улыбающуюся во весь рот букву «айн».

Архивариусы мне всегда представлялись ровесниками века, поглядывающими на мирскую суету если не насмешливо, то снисходительно, как минимум. И молодой парень в читальном зале венгерского государственного архива, полностью подходящий под определение обаятельного ловеласа, благополучно разрушил еще один стереотип.

– Агнеш Боннер, родилась в 1920 году в Будапеште. Насколько мне известно, до войны она изучала медицину в университете.

– Медицину? Значит, скорее всего, это университет Земмельвейс, – услужливо объяснил молодой архивариус, – но до войны он был частью Будапештского университета. Вот с этого и начнем.

Я послушно кивнула и сразу ощутила легкую тревогу.

Информация, однако, оказалась совсем скудной, девушка была отчислена с последнего курса, а впоследствии пропала без вести.

Парень как-то виновато пожал плечами.

– Будьте любезны, меня интересует еще один человек. Венгерский немец, приблизительно того же года рождения. Христиан Рейтенбах.

Признаться, я в этот момент блефовала. Был ли Рейтенбах уроженцем Венгрии, я не знала, Марта писала, что он знал венгерский, но перепуганный ребенок мог и ошибаться.

В глазах архивариуса вспыхнул внезапный интерес.

– Одну минуту… – он уверенно зашагал вдоль картотеки. – Христиан Рейтенбах… ну да, вот же он…

Мне почему-то показалось, что парень открывает это личное дело не впервые.

Христиан родился в 1919 году в Будапеште.

Закончил немецкую школу, служил в фолькс-бунде, расстрелян по закону военного времени, как враг третьего рейха в сентябре 1944.

К справке был прикреплен черно-белый снимок, Христиан Рейтенбах тоже не имел ничего общего с моими представлениями о немецком офицере Второй Мировой Войны. Никакой массивной нижней челюсти, бесцветного взгляда, презрительно пронзающего все не немецкое, не было и в помине, обычный смешной, круглолицый очкарик. Чем интересно не угодил?

Я вдруг заметила, что архивариус говорит по телефону, как-то подозрительно косясь в мою сторону.

Я спокойно продолжала читать, пока он нервно ёрзал на стуле и поглядывал на часы.

– Спасибо, – я, наконец, вернула ему документы – всего хорошего.

– А вы действительно журналист?

– Это удивительно?

– Нет, – мотнул он головой, – это хорошо. Рад был помочь.

Я направилась к выходу, а парень подобострастно разулыбался и, как только позволили правила приличия, снова стремительно схватился за телефон и вполголоса заговорил по-венгерски. Странный он какой-то, хотя может здесь так принято.