Обратная сторона радуги - Мария Евдаева

– Все, работаем. Но об отпуске подумай и съезди куда-нибудь, повеселись. У нас должен быть гармоничный коллектив, счастливые люди всегда дружелюбные. Вот когда что-то не ладится, а человек остается дружелюбным – это асе, я таких уважаю. Но их меньшинство.

Конечно меньшинство, будешь тут дружелюбным, когда болит то, о чем только гурии знают.

– Увы, первичное начало вещей не подвластно человеческому разуму, поэтому не может быть познано.

– В 1876 году вы не только ошеломили этим заявлением почтенное собрание метафизического общества, но и открыто назвали себя агностиком. Что вы хотели донести этим до коллег?

– На заре христианства возникло религиозно-философское течение гностиков, то есть «знающих». Отличительной особенностью гностиков было безоговорочное признание некоего высшего существа – демиурга, творца. Назвав себя агностиком, я признал, что абсолютное познание истины мне не доступно.

– Расписаться в несовершенстве собственных знаний – это мужественный поступок. Что именно вас к нему подтолкнуло?

– Познакомившись с вызвавшим значительный общественный резонанс трудом «Происхождение видов», я увлекся сравнительной анатомией и даже добился определенных успехов, например, мне удалось доказать единство строения черепа позвоночных животных, что еще сильнее укрепило мою веру в теорию Чарльза Дарвина.

– Однако, эта теория крепко подорвала авторитет священного писания.

– Каждое из наших самых прочных убеждений может быть опрокинуто или, во всяком случае, изменено дальнейшими успехами знания. Авторитет священного писания рано или поздно обязательно покачнулся бы. Вы, конечно, видели картины эпохи возрождения, где ангелы изображены в человеческом обличии, чаще всего детьми, соответственно, они смотрят прямо перед собой. Ангелы, которым положено питаться одной лишь манной, обладают бинокулярным зрением, как типичные хищники, это ли не ерунда!?

– Но, даже учитывая эти рассуждения, ваши научные исследования считались вполне безобидными, пока речь не зашла о родстве человека с другими приматами, не так ли?

– Да, именно этот факт стал камнем преткновения между сторонниками теории эволюции и духовенством. Служители алтаря и слышать не желали, что человек, венец творения, имеет общего предка с банальным орангутангом.

– Вы даже сильно повздорили на эту тему с епископом Уилберфорсом.

– Да, с елейным Сэмом. Он прозвал меня бульдогом Дарвина.

– И очень удивился, когда это прозвище пришлось вам по душе.

– Несмотря на своё вольнодумство, Дарвин в действительности был слишком робок и в словесном поединке с таким язвительным идейным противником сразу потерпел бы фиаско. Защищать его гениальные идеи должен был настоящий бульдог, и я счел это честью.

– Таким образом, ваши разногласия с духовенством растянулись на долгие годы.

– Именно поэтому я все больше убеждался в необходимости принципиально новой позиции независимой науки, в первую очередь опирающейся на материальные аспекты. И вижу, что оказался прав.

– Спасибо вам, Томас Хаксли, вы преподали замечательный урок сомнения, как своему поколению, так и потомкам.

Итак, прошел еще один день, завтра мой день рождения, и вряд ли об этом вспомнят те, кого до боли хотелось бы услышать. Конечно же, первым делом позвонит мама, часов в восемь утра, то есть в десять вечера в Сан-Франциско. Курьер передаст невероятную американскую диковину, и чуткая Кешет, уловив в воздухе особенные флюиды, лизнет руку чуть нежнее обычного.

Дедушка Рубен закажет восхитительный торт в мою честь и прочитает проповедь о том, что к тридцатилетию все личные проблемы давно должны быть решены.

И все.

Ни Шломо, ни Сандры у меня больше нет, и оба исчезли из моей жизни, не прощаясь. Наверное, пора с этим смириться и, наконец, заснуть, завтра мне предстоит целый день притворяться веселой, а это утомительное занятие.

– Мама звонила из Сан-Франциско, тебе привет.

– И как у неё дела?

– Голос веселый, обещала нагрянуть на Хануку, пока в Стэнфорде рождественские каникулы, и повторить торжество.

– Веселый голос? Неужели у Эсти появился поклонник?

– Давно пора.

– И не только ей. Ты, например, не задумывалась о возможности провести этот вечер в другой компании?

– Не хочу нарушать традицию.

– Слепое послушание традиции ведет к застою, – отчеканил дедушка Рубен.

Итак, самые неприятные ожидания подтвердились – головомойка неизбежна.

– Ты хочешь, чтобы я была счастлива или, как добропорядочная бонеллия, отловила свободного самца и не слонялась одна по приличному водоему?

– Полагаю вопрос риторический.

– Тогда просто дай мне время.

– За такое отношение к своей единственной жизни надо бы дать тебе пару подзатыльников.

– Бесполезно, – засмеялась я, – это тебе скажет любой ас воспитательного процесса от Спока до Ди Снайдера, особенно, если чадо уже взрослое и даже успело наделать ошибок, которые не лечатся подзатыльниками – я бросила взгляд на предательски молчащий мобильный телефон, и дедушка поймал его. Он как всегда все знал, но решил не вмешиваться, пока мои отношения со Шломо окончательно не всплыли на поверхность.

– Так вот оно что, – он вдруг побледнел, казалось, даже потускнела его щеголеватая седая борода. – Да, в скверную историю втянул тебя этот малый. Я обязан был тебя защитить, но если бы я однажды указал гаденышу на его место, ты бы меня возненавидела, – дедушка посмотрел на меня так, как будто вдруг его посетила мысль настолько неприятная, что даже сделалось больно. – Кажется, я впервые в жизни по-настоящему струсил. Прости меня, Ирис.

Не готовая к такому повороту, я принялась возражать.

– Ты тут совсем не при чем. Я сама во многом виновата, и наверное, мы просто друг друга не поняли… – закончила я неуверенно.

– Когда студент не понимал суть лекции, я считал себя в этом виноватым.

– А как бы ты поступил на его месте? – вопрос, конечно, был провокационным, но дедушка снова спокойно и просто ответил:

– Мне сложно представить себя на его месте, я слишком любил Хану, чтобы пренебрегать ею, – о бабушке он всегда говорил так, как будто она при этом находилась в соседней комнате, – и слишком уважал женщин, чтобы напрасно сбивать кого-то с пути. Но если бы возникла ситуация, в которой я ничего не могу дать человеку, я дал бы ему, по крайней мере, возможность сохранить лицо и все начать сначала.

Интересно, студенты профессора Боннера когда-нибудь не понимали суть лекции? Я что-то в этом сомневаюсь.

– А может и Шломо решил дать мне возможность сохранить лицо?

– Шломо решил дать себе такую возможность, не идеализируй его.

– По крайней мере, этим недурно можно было успокоить совесть. Ничего серьезного нас, тем не менее, не связывает. И то, что у меня сейчас невыносимо болит душа, не самый убедительный аргумент.