Обратная сторона радуги - Мария Евдаева

Я невольно замедлила шаг.

– Я ни на чем сейчас не буду настаивать, просто выслушайте мой рассказ, когда будете к этому готовы.

Исчез он так же внезапно, как и появился, в руках у меня осталась только визитная карточка доктора исторических наук Клауса Рейтенбаха.

Определенно, парень ни политикой, ни бизнесом не занимается, и маловероятно, что он опасается огласки. Напротив, он что-то знает и пытается поделиться. Но почему я должна ему верить? И какая ему самому от этого польза? Вот и узнаю, информации у меня все еще ничтожно мало, так почему бы и не выслушать его, может быть, он хранит какие-нибудь письма или фотографии. Пусть потом Арик проверяет их подлинность по своим каналам. Зато хоть какая-то маленькая надежда сдвинуться с мертвой точки у меня появилась. Разумно ли отвергать такую возможность.

– А разумно ли жить, не имея надежды?

– Еще в пятом веке до нашей эры греческий философ Фалес на вопрос: «Что обще всем?» ответил: «Надежда, ибо у кого более ничего нет, то она есть». Но вот парадокс – вы выдающийся физик, один из самых молодых академиков в истории науки запомнились миру в большей степени, как глашатай надежды.

– Моё детище – мощная водородная бомба – принесло мне огромное разочарование, когда во время испытаний пострадало несколько человек. Наука стремится к все более полному познанию истины, однако использование науки – неоднозначно. Меня приводила в ужас мысль о том, что моё открытие может попасть в чьи-то злые руки, способные совершить непоправимое. Я пытался добиться запрета дальнейших испытаний водородной бомбы и не сумел. Я потерял интерес к науке и действительно постарался стать глашатаем надежды многих, ставших жертвой беззакония и жестокости.

– Потеряв при этом множество привилегий… Вы, как никто другой, подтверждаете мнение, что только сильный духом человек может позволить себе такую роскошь, как доброта. Однако бомбу в 1972 году вы взорвали саморучно. Что заставило именитого советского ученого дать интервью The New York Times, зная, что за этим последует.

– Ядерная война может возникнуть из обычной, а обычная война, как известно, возникает из политики. Я только пытался предотвратить противостояние двух ядерных держав. Напомнил миру о том, что разобщенность человечества перед лицом опасности угрожает ему гибелью.

– До некоторой степени ваша судьба повторяет историю Альфреда Нобеля, так же тяготившегося случайным изобретением динамита.

Очень символично было получить его премию именно в качестве борца за мир.

– Судьба моя оказалась крупнее, чем моя личность. Я лишь старался быть на уровне собственной судьбы.

– Своей деятельностью вы почти в одиночку остановили тоталитарный строй. Это настоящее чудо. Я все же считаю это победой личности.

– Тоталитарный режим покачнулся сам, я тогда жил в городе Горьком под пристальным наблюдением и при всем желании не мог повлиять на ход событий. Я просто верил, что однажды обязательно увижу «человеческое лицо общества», и не ошибся.

– И все это время только надежда на лучшее придавала вам силы?

– Конечно. Ведь без надежды жизнь лишена смысла.

– Спасибо вам, Андрей Сахаров, вы преподали замечательный урок сомнения, как своему поколению, так и потомкам.

Доктор Рейтенбах снимал небольшую квартиру на первом этаже в тихом районе.

В назначенный час он распахнул дверь с телефонной трубкой в руке, говоря по-немецки, скорее всего, обсуждал с соперником шахматную партию. Разговор он сразу же закончил, но продолжал озадаченно поглядывать на доску перед собой. Боится, что без его неустанного контроля фигуры начнут самовольно перемещаться? Или смотреть на меня не хочет?

– Я не вовремя?

– Прошу прощения, – он кивнул на телефон, – это я не вовремя.

Он, наконец, убрал шахматы и сделал неопределенный широкий жест.

– Присаживайтесь, мисс. Хотите кофе?

– Терпеть не могу кофе. Вы хотели мне что-то рассказать?

– Я по-прежнему не хочу, чтобы вы считали Христиана врагом.

– Странно, что вас это тревожит, столько лет прошло, я ему не судья и не адвокат.

– Но вы журналист и собираете материал, как вы выразились «для назидательной передачи» о событиях, на которые я хотел бы пролить свет. К тому же я давно искал подобную возможность.

– И почему вы все это время молчали?

– Не было удачного случая. Хотя я однажды писал в Хайфу профессору Боннеру. Я нашел его через еврейское агентство.

– Мне об этом ничего не известно.

– Монтекки выслушал бы Капулетти с большей вероятностью, нежели Боннер-Ретенбаха. Профессор просто ответил, что ради своей дурацкой диссертации я не должен ворошить кости невинноубиенных, и дал понять, что вопрос закрыт.

– Он такой, – кивнула я.

– Так вы все-таки знакомы?

– Это мой дедушка.

– Я почему-то так и подумал.

– Итак, ваше желание исполнилось, я – Боннер, и я готова вас слушать.

– Это можно воспринимать, как начало примирения двух благородных домов?

– Пока нет, но мне нужен материал.

– И на том спасибо, – покорно согласился он и положил передо мной очень старую толстую тетрадь в кожаном переплете.

– После расстрела сына моей прабабке были переданы его личные вещи, среди которых оказался этот дневник, Христиан вел его с момента вступления в гитлерюгенд и до своего последнего дня. Она, скорее всего этого не читала, ей было не до этого – гибель сына, депортация венгерских немцев, тяжелые послевоенные дни, все это навсегда вышибло её из колеи. Но меня в свое время он просто спас.

– Спас?

– Я знаю, что родственников не выбирают, но с детства очень тяготился родством с фашистом. Дневник Христиана хранился в сейфе у отца, в принципе, это был типичный скелет в шкафу, на который в своё время ни у кого не поднялась рука, но и упоминать о нем в семье было не принято. Однако он настолько овладел моим сознанием, что лет в шестнадцать я все-таки собрался с духом, вытащил его и прочитал, иначе умер бы от аутосиннои. Я был готов ко всему, даже к тому, что мне станет еще тяжелее, лишь бы не находиться больше в неведении. Можно сказать, что после прочтения у меня с души упал огромный груз.

– Здесь по-немецки.

– Об этом я уже позаботился.

На столе появилась новенькая черная папка. Страницы дневника были скопированы на обычном ксероксе, и под каждой из них стоял английский перевод, вот ведь немецкая обстоятельность…

– Скажите, Клаус, зачем я вам? Если вы считаете, что эти записи настолько уникальны, то дневник можно опубликовать в качестве мемуарной литературы. Если это…

– Если это мне по карману?

Похоже, я оценивающе окинула интерьер, и он поймал этот взгляд.