Волшебный корабль - Робин Хобб

Малта сама прежде не ведала всей силы и глубины своего гнева — и вот он выплеснулся наружу, точно яд.

Бабка заговорила, и ее голос был нетверд:

— Если твой отец не знает наших обычаев, так только потому, что никогда не находил времени их постичь. Если бы дело обстояло иначе, меня не так страшила бы власть, которой он уже завладел, Малта. — Пожилая женщина тяжело перевела дух. — Время от времени я замечаю в тебе понимание, о котором и не подозревала. Если бы ты озаботилась показать его раньше, возможно, я и твоя мать больше были бы склонны видеть в тебе взрослую. А пока — уразумей следующее. Когда Ефрон… когда твой дед умер, я могла бы сохранить за собой гораздо больше прав на семейное состояние, чем теперь. Он ведь хотел, чтобы корабль достался Альтии — а не Кефрии и твоему отцу. Это я убедила его, что от твоего отца будет больше толку в качестве капитана. Стала бы я это делать, если бы только и думала, как сохранить за собой власть? Если бы я не желала допускать твоего отца в члены семьи в полном смысле этого слова?… Нет, я верила в его мудрость и здравый смысл… Но он не удовольствовался наследованием. Он сразу принялся все менять, и менять очень резко, причем полез в воду, не зная броду. Он не понимал ни сути того, что вознамерился изменить, ни причин, по которым изменения могут оказаться во зло. Он никогда ни с кем из нас не советовался. Для него существует только его собственная воля и только его собственные понятия о том, что хорошо и что плохо. Я вовсе не держу его в неведении, Малта… Нет. Его неведение, вернее невежество, — это крепость, которую он сам себе выстроил. И которую яростно защищает.

Малта помимо своего желания выслушала все до конца. Она понимала: бабка для нее слишком хитра и умна. Где-то здесь таилась скрытая ложь пополам с извращенной правдой о ее замечательном, красивом, отважном отце. А у нее не хватало сообразительности сразу вскрыть подлый обман. Поэтому она заставила себя улыбнуться:

— Тогда ты, наверное, не будешь возражать, если я расскажу ему то, что я знаю? Пусть хоть немного рассеется невежество, которое так тебя оскорбляет. Я, в частности, скажу ему, что никаких карт реки Дождевых Чащоб никогда не существовало, потому что пробудившийся живой корабль — сам себе лоцман. Хватит ему пребывать в неведении на сей счет, верно?

Она пристально следила за выражением бабкиного лица: как-то примет она известие, что Малта знает секрет! Но пожилая женщина ничем себя не выдала. Она лишь покачала головой:

— Ты пытаешься грозить мне, дитя, и не понимаешь того, что грозишь в первую очередь себе самой. Когда заводишь дела с торговцами из Чащоб, надо иметь представление и об опасностях, и о цене. Да, они наша родня, и худого слова я о них не скажу. И буду свято блюсти договор, который наша семья заключила с ними когда-то. Но мы с Ефроном решили давным-давно: никаких новых договоров не будет, никаких новых обязательств. Потому что мы хотели, чтобы наши дети и внуки — да-да, и тебя это касается — могли сами принимать решения и делать свой выбор. Вот почему мы жили не так богато, как могли бы, и расплачивались с долгами не так быстро, как нам бы того хотелось. Мы приносили жертву и не жалели об этом… — Бабкин голос дрожал все больше. — Мы многим пожертвовали ради тебя, ты, капризная шипящая кошка! А теперь вот я смотрю на тебя и думаю — зачем? У тебя в жилах не удачнинская кровь, а калсидийская соленая водичка…

Роника повернулась и выбежала из комнаты. Спаслась, можно сказать, бегством, забыв про силу и достоинство. И Малта поняла: она победила. Она настояла на своем — раз и навсегда, и теперь все должны будут обращаться с нею не так, как прежде. Она победила, она всем доказала, что ее воля ничуть не слабее бабкиной. А на последние слова Роники ей было наплевать. Это все равно была очередная ложь. Про жертвы и все такое прочее. Очередная ложь, и не более.

Ложь. «Кстати…» Она вовсе не хотела им лгать про сновидческую шкатулку. Ей не пришлось бы кривить душой, не будь старуха настолько уверена, что она сперла коробочку и потом наврала. Если бы Роника Вестрит просто посмотрела на нее и чуточку усомнилась в ее невиновности, Малта рассказала бы ей правду. Но чего ради говорить правду людям, которые и так заранее уверены в твоей преступной сущности? Уж лучше громоздить ложь на ложь и тем соответствовать бабкиному мнению. Тем более что бабке определенно охота находить у Малты все мыслимые недостатки: таким образом старуха сама перед собой оправдывается за то отвратительное обращение, которому в этом доме подвергают Малтиного отца. «Бабка сама во всем виновата. Когда плохо обращаешься с людьми, то же самое и от них получаешь!»

— Малта? — голос прозвучал очень тихо и ласково. Плеча Малты нежно коснулась рука: — Малта, голубушка, у тебя все хорошо?

Малта крутанулась на месте. Схватила свою тарелку с остатками каши — и шарахнула ее об пол, прямо под ноги Рэйч.

— Ненавижу овсянку! Не смей ее больше мне подавать! В остальном можешь готовить, что тебе скажут, но овсянки больше чтоб не было! И не смей ко мне прикасаться! Ты не имеешь права на это!.. А теперь приберись тут — и оставь меня в покое!

Она оттолкнула потрясенную рабыню с дороги и вылетела из комнаты. Рабы!.. Какие же они глупые! Причем во всех отношениях…

— Совершенный… Мне надо кое о чем переговорить с тобой.

Янтарь провела с ним целый день после полудня. Она принесла с собой фонарь и исследовала его корпус изнутри. Она медленно ходила по трюму, по капитанской каюте, по всем помещениям, осмотрела рундук для карт. Задала кучу вопросов. На одни он ответил, на другие — не смог или не захотел. Она нашла вещи, оставленные Брэшеном, и смело переустроила их на собственный вкус, говоря: «Как-нибудь я приду сюда вечером и заночую внутри, хорошо? Мы до утра сможем рассказывать друг другу что-нибудь интересное…» Как занимал ее всякий случайный мусор, который она находила. Мешочек с игральными костями, засунутый в укромный уголок кем-то из моряков — чтобы можно было развлекаться на вахте и не быть пойманным. Надпись, вырезанная на переборке: Три дня, да поможет нам Са… Ей ужасно захотелось узнать, кто это вырезал и почему. Она обнаружила кровяные отметины и немедленно преисполнилась любопытства. Она ходила от одного пятна к другому, насчитав их семнадцать. Она пропустила еще шесть штук, но он не стал ее поправлять. Не стал ради нее вспоминать день, когда пролилась кровь, или имена павших. А в каюте капитана она разыскала запирающийся стенной ящичек, где положено было храниться его бортовому журналу. Там было пусто. Замок был давно взломан, даже деревянная дверца — размочалена в щепы. А бортжурналы, хранилища его памяти, — безвозвратно похищены. На эту новость Янтарь накинулась, точно чайка на мертвое тело, плавающее по волнам.

— Так вот почему ты на мои вопросы не отвечаешь? Или есть иная причина? Ты правда без бортжурналов совсем ничего не помнишь?… В самом деле? А почему же ты еще не забыл приходов Мингслея — или моих? О них ведь у тебя никаких записей нет?…

На это он только передернул плечами:

— Я, может, и позабуду тебя. Лет этак через десяток, когда ты потеряешь ко мне интерес и перестанешь посещать меня. Ты не понимаешь, что расспрашиваешь меня o событиях, случившихся задолго до твоего появления на свет? Попробуй, расскажи мне о своем раннем детстве. Ты себя очень хорошо помнишь в младенчестве?