Сестромам. О тех, кто будет маяться - Евгения Некрасова

Каморка консьержки – помещение в четыре угла-окончания. За стеклянной загородкой сиделось, как рептилии в зоопарке. Телевизор был – но вы бы поменьше его смотрели, микроволновка – но вы бы поменьше ели, диван – но вы бы поменьше на нём сидели, туалет – но вы бы туда пореже. Страж на вратах рая – это у нас элитный дом! Через два от хрущёвки, где сидят дочь, сын и зять, не отец его.

Страж-старуха оказалась хороша. Запомнила все населяющие лица. Сухо-вежливо здоровалась, не разделяя мир на жильцов и не-жильцов. Потом только спрашивала у вторых, в какую. Телевизор не смотрела. На диване не сидела. Два раза за рабочий день ела, минут по двенадцать. За лампочками следила, раз в день дозором на лифте проверяла каждую площадку. Находила мёртвое стеклянное тело, сама заменяла на живое, вкручивая-скрипя по кругу и стоя на табуретке. (Попросила бы зятя-шута, да он, как и Ваня – не сын его, безвылазно дома и, не как Ваня, теперь заливал-пил.) Старуха заступала на вахту вовремя, покидала её по-обговорённому. Вела себя как металлическая-с-заземлением.

Ангелина Ивановна сидела недвижимо в раме аквариума, как механическая икона, двигая ртом и вставая, только когда нужно службе. Вылитый работящий робот, если бы не лужицы тоски в глазах. А как же я-я-я-я-я-я-яблони, как же я-я-я-я-я-яблони? За деревьями присматривает за деньги Мария Романовна. Всё устроено, всё построено – и эта элитная многоэтажка, чтобы помочь Ольге-оленьке-оленёнку, и внуку, и зятю, не отцу его.

Старухе поначалу было не скучно, а никак, потом интересно следить, кто и когда бежит работать или учиться, идёт закупаться или гулять, ведёт к себе друзей или ещё кого-то. Всё это жильцы делали отлаженно и организованно. Будто по расписанию ходили мимо старухиного окна туда или обратно, в равные промежутки возвращались с вздувшимися от продуктов пакетами, даже редко гуляющие дети всегда одинаково рано загонялись домой овчарками-родителями.

Все прибегали и убегали с радостью, заботой – словом, устремлением. Жизнь – успешно отлаженная привычка. Ангелина Ивановна загрустила от этих нацеленных, думая, что свои так не бегают – а существуют без счастья или печали. Не живут вообще. Сидеть и ждать момента наблюдения стало не скучно, а бессмысленно. У старухи заныла десна под металлической челюстью, от этого она совсем загрустила. Главная-по-подъезду принесла ей книжку-мартышку в цветной конфете-обложке. Ангелина Ивановна попробовала читать, но не справилась с количеством глупо-сцепленных букв и спрятала книжку в ящик. Не любила читать, дёсны от слежения за строчками совсем сводило.

Днём, пока мало мимоходили, старуха вынула железяку изо рта – полегчало. Тут вошёл человек – не-жилец, Ангелина Ивановна приоткрыла рот, и мелкий гравий оравой высыпался на дежурный стол. Пропущенный не-жилец вызывал дух лифта, потом и сам лифт. Старуха собрала обронённые зубы в кулак, совсем растерявший жирафьи пятна. В зеркало туалета выли голые дёсны и не терпели даже мысли хозяйкиной о железной надстройке. Промычав желе фраз в жёлтую трубку, отпросилась у главной-по-подъезду. Дома уснула в лихорадке, не состряпав ночью по-обычному на завтра еду, не помыв за сегодня посуду, не потревожив никого с соседней иконы. Оля-оленька-оленёнок. А как же я-я-я-я-я-я-яблони, как же я-я-я-я-я-яблони?

Утром Ангелина Ивановна проснулась с полным ртом бело-молодых зубов.

6.

Главная-по-подъезду – Ольгин-близнец. Только шуба дороже и губы больше. Близкая по беде – крутящемуся-вертящемуся между женскими конечностями мужу. Книжки-печеньки-конфетки – все подношения для постепенной вербовки в шпионы обманутых жен. А мой – когда не мой? График-тетрадка в аккуратную линейку, когда кого приманил-привёл-использовал. И челюсть-то у вас новая-хорошая, под молодые, не то что тот железный капкан. Ангелина Ивановна поначалу отказывалась лезть в чужое, немало своего, потом дочкин-близнец содрал улыбку, показал не-свой фарфор-клыки и прорычал «уволю». Старухе некуда деваться – согласилась. Ольге-оленьке-оленёнку надо помогать. Главная-по-подъезду личным обходом жильцов собирала для старухи зарплату и всегда платила вовремя.

Дома каждый лежал толстым слоем на своей доске трёхчастной иконы. Ольга переходила на мужнину – на кухню – и любовалась им, запойным. Счастье на неё свалилось, когда его турнули: тут он весь её, безбабный, вялый и пьющий. Пусть остывший, но совсем свой. Мать-консьержку дочь восприняла как обязательно-должное. Сашу-зятя колола совесть, что старушка-тёща пошла служить, но он искупал шипастую в водке, и она прекратила. Ваня-ванюша-валенок трудоустройства бабушки не заметил. А старушечьих перемен вся семья из дочки, сына и зятя, не отца его, – вовсе не поймала. Привыкли – старуха при нас, и всё. Соседке любопытно: к вам родственница прибилась? – Ещё не хватало!

График-тетрадка сияла пустыми строчками. Муж главной-по-подъезду не водил. Ольгин-близнец злился и обвинял старуху в невнимательности, слепоте, профнепригодности. Ангелина Ивановна клялась, божилась, что вольный полинялый журналист, бойкий Лёня приходил иногда днём в свой элитный дом, но всегда один и здоровался. Главная-по-подъезду не верила, душила консьержку ежедневной верёвкой расспросов. Верила, что есть измена, и летали уже вокруг всякие нежные женские имена: Светлана, Вероника, Алина, Асенька… Но подтвердить не подтвердишь, проверить не проверишь, главная-по-подъезду была занятой – главной по чудной перепродающей фирме.

Работа Ангелины Ивановны обернулась в муку. Стражница кусала свои гладкие руки, боялась каждого входящего-исходящего, смотрела теперь телевизор и забывала протирать стекло-окошко и менять мёртвые лампочки в подъезде. Как же я-я-я-я-яблони, тут консьержкой на краю света – в элитной многоэтажке. Ангелина Ивановна перестала ангелить – терпеть и понимать, – как всю жизнь делала. Настроение сделалось гулящим и непостоянным. Отчитала дочку, что та разбросала глаженую одежду. В раннем материнстве такого не делала. Ольга смолчала-испугалась, зять перевернулся на диване, а Ваня приоторвался от экрана. Сказать им всем, кто они на самом деле?! Жалко.

То старуху зажимал страх, то размаривала радость. Без причины, без повода. Пот капал с неё водой от любой беспокойной мысли-мышки. На трёхчастной думали, что это нервное стражничество. Но даже главной-по-подъезду не по силам и сумасшествию – Ангелину Ивановну вот так. Одним утром старуха проснулась над кровавой простынью. Застирала, себя подмыла. Долго читала про дочкины тампоны, там у старухи такого никогда ещё не было. Не одобрила, взяла прокладки – на полу уже четыре кровавые капли. Помылась снова, вытерла себя и пол, прикрепила прокладку к трусам и пошла на работу. В змеиные семь все ещё спали на досках, а уже солнце белило двор.

Сразу вцепился Ольгин-близнец. Бросила на стол за месяц. С кем и когда мой не мой? – потребовала главная-по-подъезду. Может, он не виновный? – высказала Ангелина Ивановна. И тут главная-по-подъезду принюхалась, почуяла, что стражница-то не так уже стара, – и поняла, что это С НЕЙ у Лёни главный роман. Стерва-ты-стерва, змеюка подстекольная! Ангелина Ивановна встала, самоуволилась, забрала деньги – и на дачу.

В электричке её не узнали контролёрши и не простили. Насилу отвязалась от тёток сотней и вышла на следующей. Без одышки – без остановки прошла по горячему солнцу ещё одну остановку вдоль железнодорожных шпал. Увидела свои яблони и сама взревновала, что под чужим уходом они так заплодились. Маленькое зелёное будущее бубенцами звенело меж острых листьев. Деревья потянули ветви к Ангелине Ивановне, уверяя, что от её прежней заботы они дали столько плодов. Со стороны домов-деревяшек двигалась Мария Романовна, протирая очки о старый жилет. Насадила себе стёкла на нос, не отвязывая взгляда-нити, шла по нему и остановилась прямо под Ангелиной Ивановной – так высока та стала теперь. Ангелина Ивановна протянула соседке деньги за яблоневый уход и ослепила бело-молодыми зубами. Мария Романовна узнала приятельницу, перекрестилась, и припустила с участка, и долго ещё бежала по дорожке мимо чужих дач, потом по асфальту, потом до остановки, потом дрожала в автобусе, и даже коммерческая контролёрша не решилась спросить с неё за проезд.