Сестромам. О тех, кто будет маяться - Евгения Некрасова

Ольга охнула и захохотала. Прыгнула к мужу на кухню, он там часто прятался – курил в кулак. Посмотри-ка, мать-то у меня молодуха! Вот везуха мне! Саша смех жены не любил, и её саму тоже и сам сейчас шутить не в духе. Ольга думала – оттого, что у него с той, часто-замыкаемой, голос которой все диспетчеры вызубрили, – всё развалилось. Дочка Ангелины Ивановны плясала-плясала, уговаривала мужа и зачем-то сына съездить с матерью в паспортный стол, объяснить во всеобщем застолье, что они там совсем перепились чернилами и обожрались бумагой – забирают у человека пятьдесят лет жизни и пенсию.

Саша не соглашался, отнекивался делами, Ваня не понимал, о чём с ним говорят. Ольга документооборачиваться не любила и не умела, несмотря на бухучётную свою работу. Ещё дочка Ангелины Ивановны боялась окно-женщин, потому что – больно, что каждое окно – зеркало, только худее-толстее, светлее-темнее, добрее-злее. А женские молодые механизмы включали в Ольге злобу и зависть. Никто не поехал разбираться с документами Ангелины Ивановны, и она отправилась на дачу.

Июнь шпарил чугунной батареей. Свихнулся на почве своего летнего первенства. Старуха тащила из колодца вёдра воды и поила яблони. От жары у Ангелины Ивановны мучилась кожа. Лифчик, который служил для прошлой большой и гордой груди – а теперь длинным болтающимся кожаным мешкам, – ужасно натирал и всасывал пот. Старуха выучилась надевать сначала футболку, на неё натягивать бюстгальтер и собирать в него молочные железы. Поверх этого Ангелина Ивановна надевала своё рабочее платье. Голова обёртывалась косынкой, а коса била по сорнякам.

К вечеру электричка резала лес надвое. Старуха в тамбуре втроём с рюкзаком и сумкой-тележкой ждала своей станции. В вагоне с ними не развернёшься. Стряхивать пепел пришёл мо́лодец с верблюжьими паклями и огромными ладонями, каждой из которых хватало на два лица. Он закурил, но тут же потушил сигарету, увидев Ангелину Ивановну, забившуюся от него в противоположный угол. Привет бабушкам и их вечнозелёным растениям! – весело озвучил лохматый. Электричка тяжело задышала от торможения и зажмурилась в туннеле. Когда открыла окна-глаза обратно – патлатого уже не было. Ангелина Ивановна пощупала волнистыми пальцами кошелёк на дне сумки, он плавал там в окрошке из пакетов, петрушки и укропа. Закрыла тележку и не заметила пропажи молниевой собачки, стерегущей боковой карман сумки с несвежими билетами.

Старуха выпрямилась телом и удивилась оттого, что всё вышло совсем без спинного нытья, и вдруг почудилось ей на две секунды, что будто кто-то перерезал верёвку, связывающую ей крылья – это она сейчас поняла, что есть у неё крылья, – и что без-забот-хлопот летит над землёй, улыбаясь вниз восьми своим яблоням. Показалось и закончилось, она вышла на своей станции с совершенно прямой спиной. Воспоминание о горбике осталось тамбуру.

Дома гладила внуковы брюки и думала, что вместо паровых котлет можно пожарить курочку. За стенкой дочка пилила мужа пуще обычного, отчего Ангелина Ивановна решила, что у зятя с кем-то снова завязалось. А Сашу просто вырезали с работы, он лежал теперь на диване и шутил. Ольга позвала публику, хотела свидетелей своим зверствам, Ваня, глухой от наушников, – не слышал. Старуха выключила утюг и поплелась на зов дочки.

Та танцевала злыми ужимками и словечками, что этого урода обесточили, отключили от работы, потому что согрешил с женой сына заместителя Андрея Николаевича. Поменял розетки! Стоила бы эта розетка того, ведь невестка у зама – замарашка. Всё равно полез в неё – убило! А теперь Ольге одной-одинёхонькой тащить на своём горбу эту троицу: мать, сына и мужа, не отца его. Зарплата её только на кредитные заплатки. Ангелина Ивановна послушала концерт и ушла на кухню мыть Синаи посуды. Пока спускалась вниз, думала, что нужно помочь Ольге, оленьке, оленёнку. Быстрее обычного дойдя до подножия, расправилась с последней тарелкой, почистила раковину и, завинчивая воду, заметила пропажу своей главной, с грецкий орех, артритной косточки. Та сдулась к пальцу и лежала там обычным бугорком всех пишущих правшей.

5.

Ваня-ванюша-валенок валялся в углу своей каморки, его разморило от просмотра сериала. Внук Ангелины Ивановны боялся жить, поэтому предпочитал смотреть, как это делают на экране другие. Около двух дня Ваня вывалился в туалет и на обратном пути наткнулся на ходящий бабкин портрет двадцатилетней давности, что обычно висел в гостиной. Ожившая фотография шла на ногах безбагетная, тащила тазик с бельём из ванной. Скоро пообедаем, Ванюша, – отправилась украшать балкон застиранным хлопком. Внук похлопал коровьими глазами, запрятался к себе и решил – не больше трёх серий в один присест. Минут тринадцать – и Ангелина Ивановна без шарканья тукнула в дверь и внесла пюре со шваркающими котлетами. Суп внук не ел, сколько ни упрашивали. Ваня-валенок приложился к новейшему приложению и полузабыл про ходячее бабкино стародавнее изображение. Ангелина Ивановна без нажима погладила внука смягчённой рукой по башке и поехала на дачу.

Автобус летел в пыльной взвеси и покхекивал. Икона металась под зеркалом, к дороге спиной. У шофёра в душе отражалась радиошансонная песня, но одной шофёровой ей было мало. Она с арматурой ломилась в души и уши пассажирам, учительница русского и литературы – Софья Николаевна – справа от Ангелины Ивановны мучилась, что три минуты этого бандитского прихлопа кровавыми чернилами перечёркивают её тридцатилетний труд.

Люди запекались картошкой в металле. Кондукторша-ложка, собирая плату, перемешивала тела стоящих, пинала сидящих и обливала всех липким соусом-потом. Автобус споткнулся у остановки, когда пыль, так уж и быть, присела на асфальт, и старуха увидела Мадонну. Под козырьком та прятала себя и младенца от солнца. Сально-чёрная-крашеная голова с собранными назад волосами, полупрозрачная кожа, лицо-шар с выпирающей в два-поколения-назад-заячьей губой, футболка с молочными пятнами на сосках и потными разводами на подмышках, обтягивающие джинсы со звёздами-стразами от небесных ангелов. Матерь гугукала своему дитя, качала на руках его, будто и не создавалось этой пыльной остановки, неровной дороги и измученных людей. Будто не было страдания, усталости, злости и бессилия – никому и ни от кого. Девочка-Иисус в розовых штанишках ласково улыбалась матери и тянула к ней ручки. Мадонна сощурилась, всмотрелась в номер рейса – забраковала – и прильнула снова к своему спасителю. Ангелина Ивановна затомилась, вжалась лбом в грязное окно. Оля-оленька-оленёнок! У старухи заболели-заныли соски. Плохо? – учительница справа. Железяка кашлянула и запрыгала дальше по огненному асфальту.

На даче Ангелина Ивановна поила яблони и просила у них прощения. С участка-соседа вознеслась ворона – это распрямилась Мария Романовна, выпучила глаза на силуэт старухи, обошла недоказанным прямоугольником грядки с зелёными пучками, приблизилась к границе своей земли – хоть и безочковая, но узнала. У тебя, Ангелина Ивановна, что ли, яблоки молодильные? Старуха отмахнулась – хоть каких дождаться.

Завтра заступила на работу. Поудивлялась тётка, похожая на Ольгу, – глава всего подъезда, путаному паспорту: дата молодая, фотография пожилая, живой человек средний. Потом поняла. Болеете-попиваете? Ангелина Ивановна ответила, что не попивает, но болеет печенью, и что на работу не повлияет. Глава подъезда решила не заострять, знала – Ангелина Ивановна ей ещё пригодится.