Сестромам. О тех, кто будет маяться - Евгения Некрасова

Домашний ад – несмотря на грех – не принимала и не мирилась. Покупала в магазине ириски, а не потаповскую карамель. Везла мужа в морской, а не речно-потаповский отпуск. Молчала, а не кричала потаповским криком в скандалах. Гремела потаповскими кандалами, но держалась. Потаповы старше-средние атаковали Лолу, но от той, как в панцирь закованной, отлетало рикошетом в младшего. В наушниках он долго принимал за шёпот, потом вдруг различил слова, следом расслышал интонацию, разозлился и тогда окочательно опотапился. Оставил музыку и мечту о чистой тишине и закричал. Мог орать теперь по сто раз на дню и жрать потаповскую карамель. Этого уже Лола не вытерпела и тоже опотапилась. После меня хоть потоп, – подумала она.

Лола растолстела, погрубела голосом, округлилась спиной. Кричала, как раньше молчала, часто. Причаливала к мужу, чтобы потребовать или унизить. Потапов-внук жалил в ответ как мог, повышая свою громкость и градус. Жизнь комкалась. Лола вставала на ступни мужа, давила на них, и от этого иногда случалась близость. Так она забеременела, топот маленьких ног мерещился старшим, средним и младшим Потаповым. Шили костюмчики и шапочки. Зашептали, попритихли, чтобы не спугнуть младшего внука заранее.

Через семь месяцев с сумкой карамели в ногтях, в животе с Потаповым-обречённым Лола зашла в дом и омыла свою семью взглядом. Вдруг из Лолиной промежности хлынул поток. Вода хлыстала, плясала, лизала каждый угол, каждый настенный узор, каждую потолочную царапину. Потаповы забились, заплескались, закричали в последний раз. И никто из них, кроме Лолы, не умел плавать.

1.

Старуха страху натерпелась. Это понятно, бог знает и видит, как бойко скачет этот автобус уже много десятилетий подряд по колдобинам ежедневностей, швыряясь водой из грязных луж. Старуха натерпелась страху, и звали её Ангелиной Ивановной. Она, да, была ангелом, сухоньким, сгорбленным, но очень крепеньким и терпеливым. Ангелина Ивановна теперь ругала себя, что поленилась идти на станцию, а села в этого кашляющего железобоку-инакоходца. У правого плеча водителя метался святой образ, разделяя страдания народо-пассажиров. Электричка была младшей сестрой Ангелине Ивановне, роднее и даром. А тут плата за тряску – двадцать восемь рублей. Ибо сказано над дверью: льгот нет. И хорошо, что надела рейтузы слабее, ведь весна. А своя согнутая спина – в юности не сбережённая – ныла от спинки потёртого кресла. Но до станции – пешком половину города, а автобусная остановка – тут, под окнами старушечьего жилища. И тряслась Ангелина Ивановна до любимого огорода, чтобы проведать свои яблони и обрезать их старые, ненужные ветки. Электричка туда-обратно с пешей дорогой съедала полтора полезных часа, а Ангелине Ивановне сегодня ещё в поликлинику и готовить семье ужин.

Старуха жила долго, старуха жила долгом. В свои восемьдесят она до сих пор несла на себе весь быт. Домашние – так уж и быть – пользовались её услугами, изредка покрикивая за пропущенную со старческого слепу пыль или разваренную кашу. Ангелина Ивановна пришаркивала на место вины и перевытирала или перестряпывала, не тратя сил на обиды.

Семейство Ангелины Ивановны состояло кроме неё из троицы: дочери, сына дочери и зятя – не отца его. Все они со старухой располагались на трёхчастной иконе малометражной трёшки. Дочь Ольга – коротко стриженная, круглая, как её имя, пятидесятидвухлетняя, нервная, давно реагирующая на окружающее только болью. Воющая сиреной с нестерпёжу, обдающая всех безысходной злобой, обвиняющая всех окружающих в том, что с ней стряслось. Таких как Ольга – каждая третья в поколении. Трудно было при первой встрече с нею понять, кто это – мужчина или женщина. Только косвенные признаки – вроде гипюровой чёрной блузы с тигровыми вставками или фиолетовых корок-губ – намекали на запертую внутри женщину.

Старухин внук, двадцатипятилетний Ваня, тоже начинал закругляться, с телом и собственной молодой жизнью. Крупный, с большими сухими ладонями и бежевыми нечёсаными волосами, ногами-брёвнами и тяжёлым крупом – не мог ходить. Ваня не был инвалидом, но не поднимался почти никогда от компьютера – дома своей реальности. Пиксельный беженец, внук Ангелины Ивановны – не студент, не работник. Студень, застывший в своей форме-комнате. Мать выпила много валидолу, пытаясь вытащить его трудиться, учиться или хотя бы гулять. Ваня даже питался, только сосредоточенно глядя на экран. Видеоигры и порносайты заменяли ему обязательные мужские занятия. Старуха стучала в дверь, вносила, перебирая пол, тарелку с едой, Ваня успевал открыть окно с поисковиком на весь экран. Бабка-ангел ставила стряпню на стол, осторожно жала-гладила внучью макушку костяной рукой, молилась двухсекундно самодельной строкой о-приди-что-нибудь-да-открой-ему-жизнь и уходила восвояси.

Зять Ангелины Ивановны, Саша, – шут. Полнеющий, гуттаперчевый, лысеющий, туда-сюда скачущий. Шуткопроизводитель из всего подряд – чем сложней или серьёзней случались ситуации, тем пошлее и отчаянней из него вылезали прибаутки. Зять был взят из постороннего дома, уведён Ольгой от чужой жены лет двенадцать назад, когда дочь Ангелины Ивановны ещё не полусменила пол. Она так вцепилась в своего шута, что метила ему в королевы, но через пару лет Саше надоела такая власть и он начал подпольно кривляться с другими. Даже красивые, даже молодые и немного счастливые шли за ним. Саша-шут носил два достоинства: римский нос, сопровождаемый с боков пухлыми щёчками, и незаглушаемую, переполняющую его мужскую энергию. Он знал, что на местном рынке вялых самцов он – заводной и прибаутистый, в самом своём толстом и немолодом виде – всегда найдет женщину для потехи и даже чувства. Ольга давно перестала смеяться его шуткам и посвятила свою жизнь надзору – вечно принюхиваться, прислушиваться и приглядываться к мужу. Даже устроилась с ним в одну контору, что не мешало Саше ходить на четыре лева и отрицать всё в скандалах-кандалах. После пяти лет поздне-долгожданного брака дочь старухи сточилась в бесполую истеричку.

Саша по вызову чинил барахлящее электричество чаще всего одиноким или временно безмужним хозяйкам и налаживал его так, что у тех долго ещё било разрядами-воспоминаниями внизу живота. Зря Ольга из своего бухгалтерского отдела бежала к сластёнам-диспетчерам на цокольный приносить им дары. Цокали к чайнику и обратно, потом приторно выделяли из жировых складок обезболивающую сладость, врали в большое потное лицо дочери Ангелины Ивановны о передвижениях её мужа и времени, потраченном им на очередной адрес. Кто – из жалости, кто – из гадости, а некоторые сами уже были наэлектризованы.

Из всего выходило, что главное для Ольги – предотвратить мужнины измены, для Вани – сохранить свою неразрывность с компьютером, для Саши – приумножать свои прогулки на стороне. Для Ангелины Ивановны – важно только то, чтобы все были здоровы и накормлены. Она понимала, что вся её троица неправильно проводила земное время, но и повлиять на них не умела. Изредка не сдерживалась, говорила словами, какие могла вдеть в петельки предложений, но дочь сразу кидалась в ор, внук отключался, а зять прятался в глупой шутке. Для Ангелины Ивановны – военной девочки – чем дальше она старела, тем большим чудом казалось уже то, что все они – жили. Поэтому служила дочери, её сыну, зятю и своим восьми яблоням и этим была спокойна.