Последнее лето - Елена Арсеньева

Уходить не хотелось до смерти. Проститься с надеждой еще разувидеть Игоря Вознесенского?! Но больше всего на свете она боялась скандалов.Довольно с нее было пошлой Черкизовой. Еще и выяснять отношения с каким-топожарным?! Ну уж нет! И Сашенька сочла за благо удалиться.

Капельдинер посмотрел ей вслед, укоризненно покачал головой,снова сел на свой нагретый стул в уголке и с наслаждением опустил на глазаусталые, набрякшие веки…

* * *

– Даня, вот тут пыльно, ты подмети! Даня, слышишьменя?!

Горничная, она же «кухарка за повара», то есть мастерица навсе руки, Даня, услыхав голос хозяйки, погрозила пальцем молодому дворникуМустафе, пришедшему, чтобы дрова на кухню принести, а вовсе не под юбку ейлазить, и отскочила. Наступила на кучу березовых чурочек и едва не растянуласьна полу.

Мустафа, в белом холщовом фартуке, надетом поверхдворницкого жилета (такие, синие или черные сатиновые, глухие, носили толькодворники), из-под которого торчала выпущенная ситцевая рубаха, переминал ногамив растоптанных галошах-«кенгах» и неотрывно, сузив и без того узкие глаза,смотрел на Данин белый фартук, в основном – на нагрудник его.

– И-ирод! – выдохнула Даня с чувством. –Идолище! Чего вытаращил глаза свои магометанские? Тебе же говорено было –сложить, сложить, да не под печку, а вон туда, подальше! Не ровен час, искравыскочит, все спалит! Ничего, ну ни-че-го-шень-ки толком сделать не можешь, атуда же!

«Туда же» – имелось в виду под Данину юбку, проникновениепод которую было строжайшим образом регламентировано. Небось не всякомуправославному дозволялось, а чтоб каким-то глазам магометанским… Ни-ни!

Мустафа насупился и принялся осторожно складыватьрассыпанные по полу дрова.

Даня схватила метелочку и побежала успокаивать барыню(вообще-то, к незамужней Олимпиаде Николаевне следовало обращаться, как кдевушке, и кликать барышней, но Даня ее жалела – кому охота зваться барышней втакие-то года?! – а оттого звук ш обычно тактично проглатывала.

Олимпиада Николаевна Понизовская (которую гораздо чащеназывали в Энске тетей Олей Русановой) ждала назавтра гостей, а оттого весь домуже несколько дней ходил ходуном. Как и подобает престарелой девице (тетя Оляна год старше своего зятя, а значит, ей недавно исполнилось сорок шесть), онабыла хлопотлива, суетлива и ворчлива. Иногда ей казалось, что для полноговхождения в образ ей не хватает только левретки и любимой кошечки, обеих – сбантиками на шее: красненьким… нет, не красненьким, после пятого года этот цветприобрел оттенок некоей двусмысленности… значит, с розовеньким и голубенькимбантиками… Но от громкого собачьего лая у нее наступала мигрень, от кошачьей жешерсти у Константина Анатольевича делалось стеснение в горле и насморк.Приходилось тете Оле ограничивать свои стародевьи привычки ворчанием нагорничную Даню, раскладыванием пасьянсов, завивкой волос особыми щипцами,которые она нагревала, засовывая в плафон керосиновой лампы, весьмаслабохарактерным надсмотром за племянниками (жесточе, чем поставить в угол, илина полчаса посадить на стул, или оставить без сладкого, наказания для них утети Оли не находилось), лечением им воспаления среднего уха с помощью горячегомешочка с отрубями (у младших Русановых, как в свое время у девочекПонизовских, были слабые уши) – и тщательно скрываемыми мечтами о том, как былобы прекрасно, волшебно, если бы с Константином Анатольевичем что-нибудьслучилось и он попал бы в ее полное и безраздельное владение.

Раньше, предыдущие двадцать лет, она мечтала, чтобы Константинполюбил ее. Вдруг бы отверзлись у него очи на сей бриллиант верности, именуемыйОлимпиадою, – и полюбил…

– Оля, это глупо! – говорила, заставая ее вслезах, среди обломков несбывшихся надежд, самая близкая подруга НатальяВладиславовна, с детства прозванная Натасенька. – Любовная трагедия хорошав молодые годы. Нужно душу вовремя выжечь, чтобы потом больше не горела. А утебя она что-то горит, горит, да никак не выгорит! Пошла бы ты хоть закого-нибудь замуж, что ли? В конце концов, это же не навечно.

Насчет «не навечно» Натасенька знала, что говорит. В юныегоды она пользовалась превеликим успехом у веселых холостых чиновников, нодальше ухаживания дело не шло: в каждом из своих кавалеров Натасенька находилате или иные недостатки, с носителем которых совершенно невозможно, как онасчитала, ужиться. Довыбиравшись чуть ли не до тридцати лет, она спохватилась,что женихов больше нет, и в конце концов вышла за какого-то господинаТараканова: скромного чиновника из пароходного товарищества «Самолет», в самомделе внешне очень напоминающего таракана. Он был бесцветно-рыжеватый, сзакрученными высоко усами. Чтобы усы стояли, Тараканов по утрам ходил вособенной повязке, которая называлась «наусники». Однако это еще можно былотерпеть, хуже другое: в самом скором времени оказалось, что Тараканов –настоящий алкоголик, который в периоды запоя тащит из дому все, что под рукупопадется: самовар – так самовар, ложки – так ложки, а потом его обнаруживали впубличном доме, откуда швейцар на извозчике привозил его домой. Придя в себя,он совершенно никакой вины не испытывал и только отругивался от упрековНатасеньки, а если не хотелось их терпеть, уходил на некоторое время к отцу, впокосившийся дом на Студеной улице, близ Дюкова пруда. Там он однажды,напившись допьяна, заснул с недокуренной папиросой в зубах. Папироса выпала надиван, случился пожар. Сильно обгорелого Тараканова доставили в больницу. Потомон умер, в гробу лежал с обгорелыми, аккуратно состриженными усами, былпохоронен на Петропавловском кладбище и оплакан женой, которая вообще быласклонна к аффектации и поэтому искренне о нем горевала.

Олимпиада Николаевна подозревала, что те семь дней, покаТараканов лежал без памяти, а Натасенька сидела рядом с ним несходно, былисамыми счастливыми в ее семейной жизни. С тех пор она и стала мечтать, чтобы сКонстантином Анатольевичем что-то приключилось… Ведь тогда эта актерка егонемедленно бросит, да и девкам в нумерах на Рождественской улице и под Откосомон тоже не будет нужен. Дети, Сашенька и Шурка, конечно, очень любят отца, норазве можно ждать от молодых истинной заботы в болезни? Им все хаханьки!

Вот пример. Тетя Оля знает, что они и ее очень любят, ноникогда не упустят случая посмеяться. Однажды она нечаянно услышала, как Шуркаврал своему дружку Коле Калинину: мол, тетя Оля потому в баню никогда не ходит,что все свои деньги в чулке хранит и боится этот чулок снимать. Глупости! Вбане ей делается дурно, кровь вовсе отливает от головы, она в обмороки падает,а потому моется на кухне, в большой круглой цинковой ванне, с помощью горничнойДани, которая знай нагревает воду в кастрюльках и подает барыне… А по Шуркинымсловам выходило, будто она вовсе никогда не моется… То-то Коля Калинин к нейкак-то странно потом принюхивался, молодой дурак!