Полиция - Уго Борис

Конвоиры переводят его в другую камеру для последнего обыска, осмотра ротовой полости, описи вещей и документов, чтобы по прибытии в место назначения не возникло недоразумений. Оба конвоира заходят вместе с таджиком в маленькую камеру, закрывают за собой дверь и задергивают шторку. Виржини и Аристид используют этот момент, чтобы улизнуть от Эрика, выходят пройтись у края взлетного поля.

– Берегитесь комаров! – кричит им вслед служащий за стойкой, и они не понимают, шутит он или говорит серьезно. – Тут много малярийных…

Перед ними вдруг открывается огромный простор бетонной площадки перед ангарами. Пространство их оглушает. После душной машины, после спертого воздуха бытовки они, наконец, дышат полной грудью. Тепло ночи застало их врасплох. Уже лето – а им никто и не сказал. Вдалеке, там, где кончается твердый ровный асфальт, видна голая степь аэропорта, желтая трава, сигнальные огни вдоль взлетных полос. Ветер доносит до них запах выжженного солнцем поля. На самом горизонте вокруг второго терминала веером выстраиваются самолеты, громоздящиеся на крошечных шасси. Самолеты кажутся покорной добычей паразитирующих на них, пусть и безобидных, всюду снующих машин: фургонов с бортовым питанием, тележек с багажом, подъемных платформ с механизмом, напоминающим ножницы. Пассажирские и грузовые лайнеры беспрерывно взлетают к облакам, исчезают в ночной тьме.

В трех метрах от них произвольно нанесенная разметка обозначает границу, которую они не могут нарушать, поскольку у них нет допуска на взлетное поле.

– Тут водятся кролики, – важно заявляет Аристид.

Кто-то рассказал ему, что их тут так много, что можно ловить их голыми руками.

– И утки тоже водятся.

– Ну конечно, – говорит Виржини. – Ты веришь всему, что тебе говорят.

– И даже кабаны.

Кажется, будто они ждут какой-то несуществующий автобус в глухом парижском пригороде.

– Ну уж ежевика точно есть, – сдается Аристид, указывая на жалкий колючий кустик, торчащий из земли возле бытовки.

Он подходит к кусту, приседает на корточки, собирает ягоды. Возвращается и подает их Виржини в горсти. Она берет одну черную, душистую, нагретую солнцем ягоду. Затем смотрит на часы, словно о чем-то вспомнив.

– У тебя завтра во сколько начало? – спрашивает Аристид.

– В восемь.

– Идешь одна?

– Нет.

– С Тома́?

Ей не нравится, что он произносит это имя. Он хочет понять, знает ли Тома́. Уже не в первый раз он устраивает ей такие детсадовские проверки.

– Я пойду с подругой.

– С какой?

– Ты ее не знаешь.

– С какой?

– Ее зовут Магали.

– Отлично. То, что нужно для похода на аборт. Преданная подружка по имени Магали.

Она ненавидит это слово, «аборт», а он произносит его нарочно. Она спрашивает себя, что останется от этой ночи, будет ли она помнить ее, когда состарится, когда уголки ее губ опустятся книзу. А Аристид? Однажды в машине, когда они остались вдвоем, он принялся гладить ее руки. Потом поднес ее ладони к губам и поцеловал. Помнит ли он об этом? У нее слегка кружится голова. Она с самого обеда ничего не ела, кроме одной ежевичины да пары ломтиков картошки фри. В другой раз, перегнувшись через нее, чтобы что-то достать, он потерся щекой о ее руку, как кот. Помнит ли он об этом?

– Эй! Ты что, вырубилась?

Аристид щелкает пальцами у нее перед носом.

Минуты тянутся одна за другой, а они мучаются от безделья. Они больше не отвечают за таджика. Они знают, что ждут зря, лишь выполняют бессмысленное бюрократическое предписание.

К ним подходит Эрик. От одного его присутствия им делается неловко.

– Ты умрешь от рака яичек, – сообщает Аристид.

Услышав это, Виржини не может сдержать улыбку, нервно всхохатывает, и Эрик с Аристидом тоже ухмыляются.

– А помнишь, – спрашивает Эрик, – когда ты только пришел к нам, один папаша-шизофреник убил своего четырехлетнего сына, а потом покончил с собой?

– Да, – выдыхает Аристид.

– Не забыл, как кричала мать?

Аристид кивает.

– До сих пор помню наизусть адрес, даже этаж. Помню код на двери подъезда. Сказать тебе?

– Нет, не надо.

– Я тебе не песик.

27

Близится время посадки в самолет, и около бытовки формируется конвой: легковая машина, за ней два фургона. На крышах машин – мигалки, с механической регулярностью выхватывающие из тьмы лица Эрика, Виржини и Аристида.

Конвоиры выводят Асомидина Тохирова из здания Центра депортации, проходят за спинами полицейских. Таджику снова надели наручники, конвоиры держат его за локти с обеих сторон, словно при аресте. Они выходят на взлетное поле и идут к первому фургону, дверцы которого заранее открыты. Во втором фургоне, замыкающем кортеж, поедут несколько сопровождающих, в случае чего они помогут конвоирам у самолета. Один из помощников надел специальный нагрудный ремень, на котором закреплена камера: он будет снимать посадку в самолет и, если что-то пойдет не так, предъявит доказательства того, что конвоиры действовали по инструкции.

Полицейские видят, как Асомидин Тохиров, стоя возле фургона, в последний раз оборачивается, вцепившись пальцами в рукав одного из конвоиров. Он побледнел от ужаса. Он спотыкается, словно пропустил ступеньку, поднимаясь по лестнице. Кажется, что он хочет выиграть время, встретиться взглядом с тремя полицейскими, стоящими у границы международной зоны. Он слабым голосом обращается к ним на таджикском, своем родном языке, которого они не знают. Сердце Виржини под пуленепробиваемым жилетом едва не выскакивает из груди. Она нервно вытирает ладонью рот и чувствует, как внутри у нее что-то обрывается. Она часто моргает, пытаясь прогнать слезы, но одна слезинка все же скапливается в уголке глаза, замутняет взгляд, падает на щеку, течет вдоль носа ко рту. Слезы капают у нее из глаз, как вода из плохо закрученного крана. Она знает, что это лишь рефлекс, с которым ничего не поделать, нервная реакция на изнуряющее задание, что не стоит пытаться сдержать эти слезы. Но Асомидин Тохиров замечает, что она плачет, видит ее мокрые щеки в свете полицейской мигалки. Аристид и Эрик еще ничего не поняли, но он, их пленник, уже увидел ее слезы. Внезапно его озаряет: увидев в ночной темноте блестящие слезинки на щеках Виржини, стоящей у края взлетного поля, он вдруг осознает весь смысл их поступков, их неожиданных остановок, их странного поведения. Он наконец понимает, что эти трое не желали ему зла, что он их просто не понял, что ловушки не было, что никто не приказывал им избавиться от него, что не все полицейские палачи, как уверяли его здешние знакомые. «Вот увидишь, французская полиция в сто раз хуже таджикской. Никогда не разговаривай с полицейскими. Никогда не обращайся в полицию». Он понимает все в один миг, просто взглянув на блестящее в свете огней лицо этой женщины. «Если будешь работать на стройке, не задавай вопросов. Бросай все и беги. Даже если у тебя в руках сумка с тысячей евро, все равно бросай ее и беги. Если они тебя схватят, ты исчезнешь. Никто никогда больше о тебе не услышит». Вот что ему внушили в местной подпольной организации. Никто не дал ему правильных советов, никто не рассказал, как на самом деле обстоят дела. Он никогда не отличался сообразительностью, до него слишком медленно доходит, так было всю его жизнь, и он ничего не может с этим поделать. Он не сумел даже попасть в больницу в Центре, хотя в какой-то момент это могло помочь ему потянуть время. Он заслужил все, что с ним происходит. А теперь эта женщина плачет оттого, что он не сумел вовремя разгадать их план, доплыть до спасательного круга, который ему кинули, в нужный момент не пошел на риск. Он понимает все это, а еще – что уже поздно, слишком поздно. Виржини тоже видит, что задержанный вдруг разгадал их план, видит это по его лихорадочному возбуждению, по тому, как он вдруг начинает иначе двигаться, по отчаянию на его лице. Этот человек, в машине напоминавший окоченевший труп, на взлетной полосе вдруг раскрывается, внезапно расцветает, словно пробудившись от крепкого сна. Он вырывается из рук пограничников, истошно вопит. Он слишком многое перенес и уж точно не хочет возвращаться домой. Он орет, словно заблудившийся в лесу путник, он страшно зол на весь мир, на конвоиров, на полицейских, на себя самого за то, что теперь у него уже точно нет никакого выбора.