Полиция - Уго Борис

– Заткнись, ты даже не знаешь, где это.

Он возвращается с радостным видом. Увидев, как он доволен собой, она не может сдержать улыбку. Они ощущают удивительную легкость, смутное возбуждение от этой остановки в лесу – будто прибыли сюда для обмена пленными.

– Если когда-нибудь я решу пустить себе пулю в лоб, – заявляет Аристид, – то приеду сюда.

– Как мило.

Он складывает ладони рупором, изображает крик не поддающегося опознанию хищного зверя.

– Эй, друг лесов, можешь хоть секунду помолчать? А?

Он пытается объяснить ей, почему мужчины сильнее женщин.

– Если хочешь, чтобы состав наряда был сбалансированным, никогда не сажай в машину больше одной телки. Командир наряда никогда не посадит в патрульную машину двух девок без мужика.

Виржини затыкает уши, чтобы не слышать его рассуждений.

– Вот послушай, птичка, откуда берется полицейский? Возьмем мужика. Баба сама по себе – это не полицейский. Даже две бабы сами по себе – не полицейский. Чтобы получился полицейский, нужны по меньшей мере один мужик и одна баба, понимаешь?

Она оборачивается на машину. Таджик все еще сидит внутри. Его лицо с плоскими скулами светится за боковым стеклом.

Она возвращается к машине, обходит ее, решительно открывает дверцу с его стороны, чтобы намек стал еще более очевидным. Мужчина не реагирует, неподвижно глядит вперед: взгляд у него тупой, растерянный. Может, ему нужно больше времени, думает она. Она возвращается к коллегам, ориентируясь на хорошо видные в темноте светоотражающие полосы на униформе.

– Что он там делает? – спрашивает Аристид.

– Не знаю.

– Его так сильно били, что он совсем не соображает? Надо было ехать на «Ситроен Эвазьон», а не на «Рено Каптюр»[14].

– Ты не мог промолчать? – выдыхает Виржини.

– Я об этом уже давно думал. Не мог не пошутить.

Человек в машине не двигается. Трое полицейских украдкой бросают на него растерянные взгляды. Издалека может показаться, что пленник самоуверенно наблюдает за ними. Его неподвижность их едва ли не смущает. Кажется, что он их ждет. Дверь зовет его наружу, в ночь, но он так и сидит в машине, уверенный в своей правоте. Со стороны они выглядят тремя беглецами, которых он взглядом держит на мушке. Еще немного, и окажется, что это он конвоирует их от самого Венсенского леса.

– Может, кто-нибудь скажет, какого хрена мы тут забыли? – внезапно спрашивает Эрик.

Виржини вновь идет к машине. Она злится, понимая, что пора уже расставить все точки над i: эта игра не может длиться вечно, Эрик больше не хочет ждать. Она склоняется к задержанному, встречается с ним глазами.

– Иди! Убегай!

Она указывает на лес. Мужчина смотрит на нее так, словно звук ее голоса не сразу достигает его ушей. Его черные глаза тревожно блестят. Он все еще сидит на своем месте, ошалевший, растерянный; его организм сейчас способен выполнять лишь самые основные функции.

– Мы позволим тебе сбежать, – говорит Виржини, надеясь, что ее интонация заставит его понять, в чем дело. – Мы ничего никому не скажем. Мы не будем пытаться тебя поймать. Ты пройдешь через лес и выйдешь к станции электрички, отсюда идет прямой поезд до Шатле. Денег дать? Вот, возьми. На билет…

Она сует ему в ладонь горсть монет, дергает за рукав, тормошит, заставляя спустить ноги на землю. Ухватив его за ворот свитера, она встряхивает его и ставит перед собой.

– Давай! Беги! Мы тебе больше не нужны! Ты уже большой мальчик, сам справишься. Иди, мы устали тебя уговаривать.

Она с удивлением замечает, что говорит с ним тем же тоном, что с Максансом. Этот мужчина сух, как ветка, кости у него тонкие, как у птицы, но она в него верит. Ей кажется, что это правильная худоба – как у людей, способных пережить любые лишения. Он напоминает ей марафонца, худого бегуна с белоснежной улыбкой. Он может шагать до полного изнеможения. Выходец из Малой Азии вроде него, сумевший добраться до Франции, в ледяной тьме преодолевавший высокогорные перевалы, ночевавший в спальном мешке в своей древней стране, усохший до предела, чтобы лучше приспосабливаться к любым ситуациям, способный чуть что бежать, бесконечно идти вперед, не жалея сил, – неужели он сдастся здесь, на лесной тропе под Парижем? Нет уж, не выйдет!

Она снова уходит, радуясь, что он наконец не в машине, словно самое сложное уже позади. Она уверена, что теперь все пойдет как по маслу.

– Он что, издевается? – спрашивает ее Аристид.

– Да нет же. Он просто ничего не понял.

– Нет, он издевается. И кстати, надо было сказать не «Беги!», а «Бегите!». На вы, детка. Хорошо, что Эрик тебя не слышал.

Их начальник не двигается с места. Он невольно наблюдает за тропой, переживая из-за того, что ожидание затянулось и что их присутствие в самой чаще хвойного леса в такой час вряд ли можно хоть как-то объяснить.

Виржини снова оборачивается к машине. Их пленник так и стоит у дверцы, на том же месте, где она его оставила, словно парализованный видом густого леса. Почему он не хочет воспользоваться своим шансом? Бессмыслица какая-то. Его останавливают не стоящие стеной деревья, не колючие ветки. Она неохотно признает то, о чем до сих пор старалась не думать. Его взгляд, явный ужас, который он испытал, когда она заставила его выйти из машины… Чтобы полицейские позволили тебе бежать после того, как тебя решили выслать обратно на родину, после того, как никто не поверил в твою историю, – да этого просто не может быть. Виржини открыла ему дверцу, чтобы было проще от него избавиться. Они выстрелят ему в затылок. Они ищут повод, им поручили выполнить грязную полицейскую работу. Он дрожит от страха, уверенный в том, что они привезли его сюда, чтобы прикончить. Если он побежит дальше в лес, они размозжат ему череп парой выстрелов и бросят труп в ближайшую канаву. Вот что он сейчас себе говорит. Он даже представить себе не может, что они пытаются ему помочь. Он не знает, что таджикская полиция и полиция Франции – вовсе не одно и то же. Не знает, что они никогда в жизни не стреляли в людей – только в бумажные мишени. Не знает, что когда она на службе впервые вытащила из кобуры свой пистолет, то позвонила родителям, чтобы рассказать им об этом. У него пустой взгляд человека, пережившего чудовищные пытки: он навсегда лишился способности кому-либо доверять. У него тусклые глаза недобитого зверя: все защитные механизмы заблокированы, воля сломлена, воображение уничтожено. Сделай он хоть шаг, и его убьют как последнюю собаку. Она вдруг ощущает усталость от своей формы, от ненависти, которую привыкли испытывать к ней окружающие. То, что этот человек не решается сбежать, пятнает ее еще сильнее. В глазах всего населения Франции полицейские – назойливые, бессмысленные, тупые, ленивые, вечно пьяные придурки. В глазах этого таджика она – палач и убийца.