Огненный дождь - Леопольдо Лугонес

Я разлюбил ее, как только понял, что и она принадлежит к подлой женской породе. Потом она умерла, а может, сделалась монахиней. У нее было призвание и к тому, и к другому. Прощай навсегда, невеста моя! (Щелчком выстреливает докуренной сигаретой вверх.) А вам не кажется, сударь, что мы изъясняемся на старомодном языке, полном напыщенных фраз, как в былые времена?

К. Я не смог бы говорить с вами иначе, хотя и сознаю устарелость подобных речений; но спешу исправить вашу ошибку относительно женщин. Женщина — это награда за годы долгого труда; ее одежды — как пальмовые листья для путешествующего по пустыне; и если берешься за трудное дело, то женская любовь — сад, где отдыхаешь после работы. Если это жена, то она — словно спокойный источник, из которого можно напиться, и вода его всегда будет рядом с вашими губами. Если это незамужняя девушка, то она вся — огонь, зажигающий другие огни и не убывающий в своей силе.

Я тоже любил, любил красавицу, необычайную во всех отношениях. Скажу одно: от ее дыхания посреди зимы могли бы расцвести все розы Трапезунда{61}. Если бы море было бесцветным, то окунись она в волны — и море стало бы синим, ведь у него появилась бы своя звезда, как у небосвода. Ее душа — кристалл, прозрачный в своей чистоте, неизменный в своей верности, блестящий в своих переливах, тончайший в своей чувствительности, пламенеющий даже в отсутствие света, прохладный в своей скромности. И не просто кристалл — кубок венецианского стекла, который надлежит завоевать для алтаря византийского императора силой оружия.

Г. Будь я знаком с такой женщиной, возможно, я полюбил бы ее, как и вы.

К. (резко выпрямляясь). По-вашему, я знаком с ней — или был когда-то знаком? Если я люблю ее, то именно потому, что взгляд смертного никогда не пятнал ее немыслимой красоты.

Г. (подавляя смех). Поздравляю вас, сударь. Вот манера любить, не встреченная мной ни в одной книге. Что касается птичек, то сейчас я придерживаюсь философии растолстевшего кота: отпустить или съесть? (Бросает внезапный взгляд на небо и, замечая, что луна уже взошла, досадливо морщится.) Вот вам луна, светило влюбленных поэтов. Луна! Величайшая глупость! В каждой своей четверти она вызывает у меня головную боль. (Обращаясь к луне.) Старая перечница, бочка с желчью, пустая брехунья, собачья тоска, грязная облатка, толстомордая луна! (Обхватив голову руками.) О моя голова!

К. При виде луны моя душа переполняется поэзией, как вода в темном пруду между елей. Своими лучшими порывами я обязан именно ей. Сколько уже лет я наблюдаю луну, и она всегда благосклонна к моей любви. Светильник верности — вот что она такое.

Г. Проклятая самка, безнадежная дура.

К. (с совершенно серьезным видом). Сударь, луна пробуждает во мне тягу к геройству. Ваши слова относительно женщин совершенно недопустимы. Прежде чем мне придется прибегнуть к оружию для разрешения нашего спора, предупреждаю, что для меня луна — это беззащитная девушка и я не потерплю никакой бесцеремонности в обращении с ней.

Г. (болезненно ежится, будто от холода). Да будет вам известно, сударь, что и вы позволили немало дерзостей в мой адрес. Чаша переполнилась. Луна — пустая тыква, ничего больше. Кто плюнет в небо, пусть попадет ей прямо в лицо. Но во рту у меня все распухло, как у ждущего первых зубов младенца, а кроме того, я вижу объявление: «Запрещено плевать в небо». Разве так пишут? Так вот же, получай, милая моя луна (плюет в сторону луны), получай (плюет снова), получай (плюет в третий раз).

К. (вынимает визитку). Разрешите представиться, сударь.

Г. (делает то же самое). Разрешите и мне.

К. (изумленно смотрит на визитку). Принц Гамлет!

Г. (читает заинтересованно). Алонсо Кихано{62}!

СЦЕНА 2

Дон Кихот, поднимая глаза на собеседника, замечает, что тот исчез.

Гамлет, отыскивая взглядом Дон Кихота, видит, что того уже нет.

Читатель, в свою очередь, понимает, что Дон Кихот и Гамлет — оба — растворились в воздухе.

Перевод Владимира Петрова

К АНДАМ{64}

Колоссы вечные, на ваших склонах

народ мой лучшую писал страницу

огнем и кровью; ваш высокий вал —

надежная опора нашей чести.

Расскажет пусть о том рассветный пик,

где сотрясает ветер снеговые

покровы; сыновья утесов, кондоры,

крылами, словно вольными словами,

огромные пусть начертают строфы,

чтоб ваша тень до солнца поднялась.

Подобна оде ваша синева,

поющая сквозь дальность расстояний

о том, что небо преобразовало

свою лазурь в сапфиры ваших граней.

Должно быть, так же грозны и суровы

сердца героев, покоривших горы

в упорной многовековой борьбе.

Они, как эти горы, — крепче стали,

увенчаны такой же сединою;

извечное стремленье мысли к небу

вершины убеляет и сердца.

И бирюзой, и мехом горностая

одеты ваши царственные плечи.

Ручищами утесов и лесов

вы стиснули поводья водопадов —

сверкающие, звонкие уздечки,

закушенные пенной пастью моря.

У вашего подножья распростерла

ковры побегов честная лоза,

которую пел некогда Мендоса{65},

и словно кровь, струящаяся в жилах,

теплом и жизнью наполняет плоть —

так огнедышащая кровь вулканов

животворит душистое вино,

чей легкий пламень согревает душу.

Под зарослями лавра ваша грудь

могучих рудных жил скрывает силу,

собрали вы все климаты земные, —

кедровые леса и чащи буков,

вас одевает бархат кипарисов,

вас овевают опахала пальм.

Блестящих ваших льдов великолепье —

огромные чертоги чистых вод,

печальная мечта песков далеких,

где лишь надежду сеял человек.

Грядущий урожай предвосхищая,