Тьма над Петроградом - Наталья Александрова

Однако он довел Ордынцева до места и втолкнул в камеру.

Несмотря на то что на улице стоял еще белый день, в камеребыло темно. Причиной этой темноты, как понял Борис, являлись те самые железныещиты, которые он видел с улицы. Щиты эти закрывали окна камер, пропуская внутрьсамое малое количество света и воздуха. Кроме этих щитов, окна были заделаныизнутри железными решетками и замазаны белой краской.

Дверь захлопнулась за спиной Бориса.

Глаза его постепенно привыкли к скудному освещению камеры, ион разглядел три человеческие фигуры – своих сокамерников, которые тожеразглядывали его с понятным интересом. Один – невысокого роста, весь какой-токруглый, с короткой окладистой бородой – внезапно подскочил, подкатился шарикомк Ордынцеву и забормотал:

– Никому здесь не верьте, господин хороший! Всемерзавцы! Все скоты! Что им скажете – все чекистам передадут! Одно слово –фармазоны! Креста на них нет! Только мне верьте, я человек верный! Хотите –крест поцелую! Если вам с кем на воле связаться надо – вы мне только скажите, ямигом все устрою!

– Как раз ему-то и не верь! – донесся из углагустой бас. – Самый он доносчик и есть! И ведь своей выгоды не соблюдает,собака – доносит исключительно из любви к искусству! Есть же такие скоты –хлебом не корми, только бы гадость ближнему сделать! Ему чекисты даже пайку застарание не добавили!

– Не слушайте его! – взвизгнул бородатый. –Врет, все врет! Исключительно из зависти…

Борис отодвинул разговорчивого типа, подошел к свободнойкойке и сел на нее.

Глаза его окончательно приноровились к темноте, и он смогкак следует оглядеться.

Камера, куда он попал, несомненно, была когда-тообыкновенным гостиничным номером. На потолке отчасти сохранилась еще дореволюционнаяцветная роспись – из пышных облаков выглядывала толстомясая розовая нимфа. Тамже, рядом с нимфой, какой-то грамотный гражданин, неведомым способомвзобравшись под потолок, крупно нацарапал матерное слово, наиболее точно, навзгляд гражданина, выражающее сущность нимфы.

Из гостиничной обстановки в камере ничего не осталось. То,что Борис поначалу принял за койки, были самые обычные топчаны, то естьсколоченные из досок грубые помосты, установленные на деревянных чурбачках.Вместо матрасов имелись дерюжные мешки, кое-как набитые соломой, а точнее –какой-то перепрелой трухой. Причем мешки эти были сделаны не по росту взрослогочеловека, а по росту ребенка, так что у всех заключенных или голова, или ногилежали на голых досках.

Впрочем, сейчас заключенные не лежали на своих койках, асидели на них в мрачном молчании.

Один из них – тот кругленький бородач, что предлагалОрдынцеву свои сомнительные услуги, – обиженно глядя в угол, чесал вбороде и шевелил губами, как будто перечислял чужие грехи и собственныедобродетели. Второй – крупный, представительный мужчина лет пятидесяти, которыйпредостерег Бориса от доносчика, – придвинувшись к самому окну, штопалчто-то из одежды. Третий же – молодой парень с выражением какой-то отчаяннойлихости на красивом лице, – прикрыв глаза, раскачивался, словно в тактбеззвучной мелодии.

Словно почувствовав на себе взгляд Ордынцева, он вдругвскочил с койки, прошелся по камере пружинистой походкой и пропел низким,немного гнусавым голосом:

– «Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько якарманов потрошил…» – Резко замолчав, он остановился напротив Бориса ипроговорил: – Что молчишь, парень? По какому делу загремел?

– Вряд ли вас это касается! – холодно ответил емуОрдынцев. – Я не задаю вам никаких вопросов и на ваши отвечать несобираюсь!

– Скучно! – протянул парень, потягиваясь, каксытый кот. – Можешь и спросить, я отвечу, мне бояться нечего! Я честныйвор, в политику не лезу! В карманы буржуйские – это да, это могу. Так уж такаяу меня планида… А ты, по всему видать, политический или просто буржуйнедорезанный, как этот… – Он кивнул на мужчину, занятого штопкой.

– Что молчишь, Соцкий?

«Недорезанный буржуй» поднял голову и скупо улыбнулся Борису– мол, не обращайте внимания, он и отстанет.

– Я здесь по ошибке, – ответил Борис уголовнику.

– Ну, это известное дело! – усмехнулсяпарень. – Это кого ни спроси – все по ошибке! Только легче от этого никомуне будет, так по ошибке и в расход пустят! Ты вот, парень, не смотри на меня,как солдат на вошь. Здесь сидеть скушно, хочется с кем-то словом перемолвиться.С этими-то мне неинтересно, – он кивнул на остальных сокамерников, –а ты, по всему видать, парень бывалый. С тобой можно и об жизни потолковать, ив картишки перекинуться. Меня вот, к примеру, Васька Хорь зовут. А тебя?

Борис промолчал. Ему вовсе не хотелось ни откровенничать суголовником, ни играть с ним в карты. Он прекрасно знал, что такие игры добромне кончаются.

– Ну, не хочешь, как хочешь. – Хорь сверкнул нанего глазом. – Гордый, значит? Ну ладно, гордись дальше! Сейчас, кстати,обед принесут!

Действительно, дверь камеры со скрипом отворилась, и вошлидва красноармейца – прежний Махматулин и еще один, пониже ростом и пошире вплечах.

Только теперь Борис почувствовал, как он проголодался. Ведьс самой границы во рту у него не было ни крошки…

Не говоря ни слова, Махматулин раздал заключенным ржавыемиски с мутной серой водичкой, в которой болталось несколько гнилых картофелини рыбьих костей.

– Что это?! – удивленно проговорил Ордынцев,разглядывая содержимое своей миски.

– Здешнее лакомство, – пояснил представительныймужчина, отложив штопку и зачерпывая полную ложку серой бурды. –Знаменитый рыбный суп под названием «Могила». Готовят его из рыбьих костей имороженого картофеля. Конечно, не крем-дюбарри, но когда просидите здесьнеделю-другую, добавки попросите!

– Хлеб! – объявил Махматулин и раздал обитателямкамеры крошечные, по четверти фунта, кусочки сырого рассыпающегося хлеба.

– Это что – хлеб? – Борис поднес свою краюшку кгубам и поморщился. – Он же облит керосином!

– Тсс! – зашипел на Бориса бородатыйсокамерник. – Помолчите, господин хороший, а то отберут пайку, а взаменничего не дадут!

– Но ведь это невозможно есть!

– Очень даже возможно, ежели с голодухи! Если нежелаете кушать – позвольте, я себе возьму!

Васька Хорь достал из-под матраса солидную краюху хлеба иполкруга фиолетовой копченой колбасы. В камере одуряющее запахло чесноком.

– Так-то, дядя, – обратился он к Соцкому, –тебе вот передачи не положены, потому как ты – социально чуждый элемент,дармоед и эксплотатор простого народа…

– А ты, стало быть, социально близкий? – невыдержал Борис.

– Точно! – Васька обвел всех нахальным взглядом ивпился в колбасу сахарными зубами.