Рукопись, найденная на помойке - Инна Шолпо

Единственным смягчающим обстоятельством для себя прежней Алина сейчас считала свое искреннее и страстное желание немедленно и в полном объеме обеспечить учеников разумным, добрым и вечным.

Вспомнилось, как кто-то, кажется, тот же Шурик, сказал: «Ну не выучил я стихотворение Некрасова. Ну не успел, времени не было, оно же длинное. Почему вы на это реагируете так, словно я лично вас обидеть хотел? Вот прямо как будто я вам в душу плюнул?» Едва ли они понимали, насколько тесно она тогда связывала себя со своим предметом и какое место хотела занимать в их жизни.

Если кто-то из учеников оказывался не таким, каким Алина желала его видеть, она расстраивалась до слез, обижалась, делала глупые, бессмысленные попытки его изменить. Она сердилась, если кому-то не нравились ее любимые стихи. Возмущалась равнодушием к задевающей ее до глубины души мелодии. Ей казалось, что это невозможно – не восхищаться тем, что восхищало ее саму; что нужно немедленно вбить в ученика чувство прекрасного.

Алина вспомнила еще один тогдашний разговор с Шуриком. Наедине, после уроков. Это было связано с какими-то долгами по «Войне и миру», и Шурик сказал ей, что из всех героев романа ему ближе всего Николай Ростов и что он разделяет его жизненную позицию. Как??? Алина прямо-таки взметнулась. Вот это вот «какое мы имеем право рассуждать», «вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить – ни на секунду не задумаюсь и пойду»? И она так оскорбилась, так расстроилась, что потом полчаса сидела в классе и рыдала.

Она спросила у Шурика, помнит ли он этот разговор. Он не помнил. Совсем. Да и образ Николая Ростова в его памяти давно померк. А она до сих пор не может этого забыть. Так и стоит у нее перед глазами ее кабинет; Шурик, стоящий у окна с ярко-желтыми шторами; заваленный тетрадками стол; ее собственные тоскливое отчаяние и обида. Да, Алина всегда обижалась на людей за то, что они не такие, как она, или не такие, какими она хотела бы их видеть. И что с этим поделать?

* * *

А на пятый год работы в школе Алина влюбилась в восьмиклассника, которого учила с четвертого класса.

Молодые люди вне школы ее в принципе больше не интересовали, да и на знакомства времени не было. Но почему она не влюбилась в кого-нибудь из класса, где учился Шурик, хотя бы и в него самого? Наверное, потому что материал для ее комплекса Пигмалиона там был недостаточно податливым. Всё-таки не такая большая разница в возрасте, не такой высокий пьедестал…

Мальчик, ставший предметом ее страсти нежной больше чем на семь лет, был одним из двух братьев-близнецов, похожих друг на друга, как… как близнецы. Звали их Кирилл и Михаил, но одноклассники с четвертого класса, после рассказа учителя истории про возникновение русской письменности, прозвали братьев Кириллом и Мефодием. (На Кирилле это никак не отразилось, а вот бедному Мише пришлось несладко).

До седьмого класса Алина обращала на них не слишком много внимания. Читать они не любили, озорничали вовсю и учились кое-как. К Алине они относились хорошо, но на уроках все больше находились под партой: не нарочно, а то ручка упадет, то яблоко закатится, то солдатик. А вот в седьмом, когда она поставила с классом спектакль про лицеистов, где Кирилл играл Жанно… Что-то совсем новое разглядела она в этом мальчике, который считал, что стихотворение «19 октября» посвящено декабристам (почему же их тогда не назвали октябрятами?). Ей удалось как-то растрясти его, пробиться внутрь, пробудить жажду читать, узнавать, понимать. Она поверила в него – и он откликнулся на эту веру. С того момента – она видела это – ему захотелось вдруг стать лучше, умнее… Это было то, чего ждала ее душа Пигмалиона. И она уже видела в нем Жанно – декабриста, который отказался после поражения восстания принять паспорт из рук своего лицейского друга Горчакова и бежать за границу, ибо считал постыдным избежать участи своих единомышленников.

Многие учителя, проучившие класс по нескольку лет, все равно постоянно путали братьев. Алина в первые два года тоже испытывала с этим некоторые затруднения, хотя одноклассники Кирилла и Миши считали, что различить их легко, потому что у одного есть на щеке родинка, а у другого нет. Но к восьмому классу Алина уже узнавала Кирилла даже издали, когда смотрела на мальчиков, идущих через футбольное поле, из окна своего кабинета на втором этаже.

Позже Алина поставила с учениками «Дракона» Шварца. Кирилл, ясное дело, играл Ланцелота, а Миша активно участвовал в массовке, и после спектакля кто-то сказал, что это мешало понимать спектакль, тем более что у братьев были похожие свитера. А Алина, режиссер, даже не подумала об этом, настолько перестала видеть сходство между ними… Разве могло быть у кого-нибудь еще такое лицо, такие глаза, когда он говорил, обращаясь к залу: «Эй, вы! Не бойтесь. Это можно – не обижать вдов и сирот. Жалеть друг друга тоже можно. Не бойтесь! Жалейте друг друга. Жалейте – и вы будете счастливы!».

Хотя одноклассники как раз считали, что актерских способностей Кириллу явно не хватает. Да и сам он, похоже, прекрасно это знал, терзался и терзал Алину своей неуверенностью и раза два за время репетиций пытался отказаться от участия. Но Алина держала его мертвой хваткой. Она любила его – и он обязан был быть талантливым.

* * *

Почему она сейчас вспомнила об этом?

Устроив в честь достижения счастливого пенсионного возраста генеральную уборку письменного стола, Алина залезла в годами не открывавшийся ящик со «школьным архивом», который давно уже пора было вынести на помойку. (Возможно, – кто знает? – это положило бы конец тревожным снам). Там хранились ее «дневник наблюдений» в коричневом коленкоровом переплете, который она вела в первые пять лет преподавания, записки учеников, их стихи, с десяток фотографий и несколько писем, написанных мелким затейливым почерком, который она так хорошо помнила – почерком Кирилла. Надо же! Она про них совершенно забыла! А ведь тогда…

После двух лет сложных и бурных переживаний своего романа – сначала платонического, но постепенно все более и более превращавшегося в мучительную страсть, сопровождавшуюся множеством трагинервических явлений – Алина ушла из школы, недоучив любимый класс год до выпуска. Кирилл думал, что она сделала это из-за него, да и она сама так думала или хотела думать, хотя на самом деле ей просто предложили место в другой школе – рядом с домом и к тому же с театральным уклоном, который ее всегда интересовал. (Тогда она не понимала, что уклон будут реализовывать профессионалы и как раз ее порывы что-нибудь поставить останутся безответными: просто времени на это у детей не будет).

После этого они с Кириллом несколько раз виделись, что опять же говорит о том, что ушла Алина вовсе не из-за высокой нравственности или чувства самосохранения. Бывшие члены ее театрального кружка собрались тогда у нее дома перед новым годом. Алина была уверена, что Кирилл не придет, хотя, будь она честной сама с собой, признала бы, что только ради него и затеяла это мероприятие. Но он пришел, вел себя почти естественно и попросил Алину немного позаниматься с ним индивидуально перед выпускными экзаменами… В мае месяце, когда их редкие деловые встречи подошли к концу, Алина, не выдержав весеннего обострения страстей, написала ему любовное письмо. Хорошо, что оно не сохранилось: она попросила Кирилла вернуть ей письмо, а потом сожгла в унитазе. А вот его ответ все еще лежит в «дневнике наблюдений».