Тридцать три несчастья - Марина Константинова

— И правильно делала. Дай ему волю, все имение по ветру пустит.

— Какое имение? — не понял Колян.

— Да это так, к слову. Значит, говоришь, деньги ему нужны? Дело открыть? Вот это уже интересно… А подробнее не помнишь?

— Да откуда я знаю? Меня же не посвящали. Я вообще две недели в Греции был.

Оба замолчали. Каждый думал о своем, припоминая все мелочи и пытаясь сопоставить факты. Колян устало зевнул:

— Вот, гады, сумку отобрали. У меня там жратва аэрофлотовская и пепси. Есть хочется.

— Знаешь что, — предложил Виктор, — ты поспи пока. Как говорил Планше…

— Это еще кто такой?

— Слуга Д’Артаньяна. Так вот, он говорил, что сон заменяет еду. Ты поспи, а я на стреме подежурю. Я-то уже выспался. Если что, разбужу.

— Да нет, дядь Вить, вместе так вместе, — вяло промямлил Колян. — Я только полежу немножко.

Через секунду он уже спал.

Виктор накрыл его пледом, подсунул ему под голову подушку, разулся и на цыпочках подобрался к двери. Она была плотно заперта на замок и наружный засов. Откуда-то снизу раздавались приглушенные мужские голоса, но слов было не разобрать. С улицы раздавался собачий скулеж. Виктор подошел к окну, присел на корточки и затаился.

В нижнем баре Дома кино было уютно и прохладно. Кондиционер работал вовсю, народу почти не было. Оставалась неделя до закрытия сезона Дома кинематографистов. Все звезды, критики и остальная околокиношная публика разъехались в отпуска и по многочисленным фестивалям. И посему был занят только один столик.

За ним, попивая «Гжелку», тихонько переговаривались Былицкий, Вихрович, Мокеенко и Богачева. Звучала негромкая музыка, и лишь из соседней бильярдной доносились стук шаров и дружный хохот игроков. Изредка оттуда вываливался секс-символ семидесятых красавец Мельницкий и, хлопнув очередную рюмку водки, возвращался обратно.

— Ну где же эта зараза? — ерзала на стуле Богачева. — Уже на полчаса опаздывает.

Компания поджидала Лизку Чикину. У Мокеенко была с ней договоренность о встрече. Узнав об этом, подъехали и все остальные. Им не терпелось узнать, как обстоят Лизкины дела с судом, и выяснить, в курсе ли она, что случилось в агентстве. Сами они толком ничего не знали, расползающиеся слухи не давали им покоя. Все, что им удалось вытрясти из секретарши Катьки, сводилось к одному — у «мадам» пропал муж, и она уже пятые сутки ничего о нем не знает.

— А так ей и надо! — ни с того ни с сего ляпнула Богачева.

Несмотря на то что она минуту назад недобрым словом вспоминала Лизку, все сразу поняли, что речь идет о Ревенко.

— Да хоть бы лопнула она! — как-то по-бабьи взвизгнул Вихрович и налил себе еще водки. Прежде чем выпить, добавил: — Будет и на нашей улице праздник! Может, от инфаркта сдохнет, корова жирная. И правильно сделал Воронов, что бросил ее!

Все выпили. Мокеенко, доселе молчавший, обвел своих товарищей захмелевшим взглядом и резонно спросил:

— А кто сказал, что он ее бросил? Может, и не бросил вовсе. Может, случилось что… А? — соображал Мокеенко очень туго, но, как ни парадоксально, всегда умудрялся делать правильные выводы. — Может, там криминал какой?..

Все молча уставились на него. До этого момента подобный расклад не приходил им в головы. Они не могли понять, как до такой простой мысли додумались не они, а Мокеенко — заторможенный верзила с несколько дебильным выражением лица.

Он вообще был какой-то странный, этот Мокеенко. Когда он поступал во ВГИК, именно это сочетание огромной физической силы и детской непосредственности убедило педагогов, что перед ними — гениальный комик. Снимать в кино его начали еще на втором курсе института, завалив ролями деревенских простаков. У режиссеров он был нарасхват, и до сих пор у него практически не было простоев.

По совету своего однокурсника Былицкого четыре года назад он связался с актерским агентством «Атлантида» и поначалу был очень даже доволен. Мама Люба, как он называл Любовь Николаевну Ревенко, моментально подняла его гонорары вдвое, и даже за вычетом процентов агентству он стал получать гораздо больше прежнего. К тому же мама Люба вела очень мудрую политику, не разрешала сниматься где попало и выбирала для него самые выгодные роли, превратив его из откровенного дурака в добродушного героя.

Но через год он совершил непоправимую глупость — за спиной агентства по-тихому связался с хохлами на студии Довженко. Зачем он это сделал, он до сих пор так и не понял сам. Скорее всего прельстился ролью благородного красавца, так ему несвойственной, и количеством серий.

Ревенко сразу же прознала о его «шалости» и не простила. Сделав вид, что ей ничего не известно, она даже позволила ему подписать с хохлами договор и сняться в первой серии. А затем подала в суд и выкатила неустойку за якобы сорванные им неизвестно откуда взявшиеся три контракта. И вот уже три года он горбатился на нее, снимаясь в хвост и в гриву практически бесплатно. Восемьдесят процентов его гонораров уходили в агентство, а оставшиеся двадцать не позволяли умереть голодной смертью. По подсчетам самого Мокеенко, ему оставалось сняться еще как минимум в двух картинах, чтобы окончательно освободиться из железных объятий мамы Любы.

В подобной же ситуации оказалась и остальная троица. Полегче было только Вихровичу. Его сиятельный любовник, занимавший крупный пост в Министерстве юстиции, обещал в ближайшее время перевести Ревенко сумму его долга. И только у Былицкого и Богачевой не было никаких перспектив выскочить из кабалы в ближайшие два, а то и три года.

— Это что же, ребята, выходит, агентству скоро кранты? «Атлантида» потонула? Так не будем же скрывать своей радости! Давайте бякнем! — Былицкий распечатал новую бутылку «Гжелки» и разлил по стаканам.

Все четверо, возбужденные перспективой скорого конца, браво чокнулись и с удовольствием выпили.

— За что пьем? И почему без меня?

В своем порыве они не заметили появления той, которую так долго ждали.

Лиза швырнула рюкзачок на пол и подсела к компании.

— Здорово, коза! Ты чего это сегодня такая страшная? — пьяно загоготал Былицкий.

Такие шутки были у него в ходу и очень ему нравились. Но Лиза, обычно ярко накрашенная и пестро одетая, сегодня и впрямь выглядела какой-то поникшей и бесцветной.

— Да это у нее критические дни! — подхватила набравшаяся Богачева.

— Вот дура, — обиделась Лиза.

— Лизок, ну их к черту, ты прелестна. Само совершенство! Мадонна моя! — слащаво расплылся Вихрович.

Мокеенко, как обычно, молчал. Он принес Лизе чистый стакан, плеснул в него водки и так же молча поставил перед ней.

— Мокеенко, миленький, спасибо. Я пошутила, я ведь за рулем. Принеси лучше сока.

— Ну, рассказывай, мать твою, что там у тебя, — не унимался Былицкий.