Дневник утраченной любви - Эрик-Эмманюэль Шмитт

* * *

Тысячу раз пережитый вымысел в конце концов обретает плоть реальности.

Чем дольше я убеждал себя, что мама родила меня от другого человека, тем более трогательным казался этот фальшивый отец, выказывавший ко мне интерес, поддержку и восхищение.

* * *

А что знал он?

* * *

Игры генетики…

Четыре или пять раз за все годы, когда коллеги или соседи поздравляли отца за мои школьные, а потом и творческие успехи, он бурчал сквозь зубы:

– О да, игры генетики!

Эта фраза меня поразила. Неужто отец выяснил, что в нашем роду есть серые зоны? Вот ведь ужас…

Однажды вечером – мама стояла рядом – он в ответ на похвалы в мой адрес снова бросил эту туманную фразу:

– О да, игры генетики!

Она запротестовала:

– Прекрати, Поль, ты ведь так не думаешь.

Не сказав ни слова, он вышел из комнаты.

Вывод? Не исключено, что они шумно спорили за закрытой дверью спальни, потому что отец требовал от мамы правду.

* * *

Иногда я пытался вычислить, с кем мама меня сделала…

Экстравагантных гипотез было много, выделялась среди них одна: Бобос.

Достаточно было услышать, каким тоном мама произносит это имя, как блестят у нее глаза, как горят щеки, трепещут веки и дрожат губы, чтобы понять животную силу воздействия Бобоса на мою мать.

Он был актером труппы Ла Льонез, которая в середине шестидесятых исполняла фольклорные и придворные танцы, став предтечей возрождения барокко во Франции. Основательница Ла Льонез мадам Деситр шерстила библиотеки, собирая описания старинных хореографий, а моя мать работала с артистами.

Мальчишкой я сидел на полу и смотрел репетиции, возбуждавшие меня гораздо больше дзюдо.

Одно обстоятельство смущало меня. Оно повторялось, я был ему свидетелем до десяти лет: мама всегда открывала бал с Бобосом.

Я не видел зрелища великолепнее танцующей мамы: она тянулась к небу и взлетала, прекрасная до невозможности. В объятиях Бобоса мама сияла, он вел ее, легкий и сильный, внимательный, страстный, преданный, надежный. Другой такой пары не было. Они первыми выходили на сцену и ослепляли публику, вдохновляя других танцоров.

– Какой он был, этот Бобос? – спросил Брюно, услышав эту историю.

– Крупный, широкоплечий, симпатичный. Не красавец, но полный жизни мужчина.

– Похожий на тебя?

Я задвинул теорию в глубины рассудка, потеряв желание обсуждать ее с мамой. Копать дальше я не собирался.

* * *

А между тем я мог запросто прийти к маме и потребовать:

– Расскажи мне о Бобосе. Как его настоящее имя? Почему вы больше не видитесь?

Однако поступить так значило бы перейти грань, отделяющую фантазию от реальности, а на это я решиться не мог. Кроме того, пришлось бы отказаться от одного отца в пользу другого, что мне совсем не улыбалось. Я жаждал анонимности.

Суть дела сводилось к простому и ясному выводу: раз я родился от неизвестного отца, значит принадлежу только ей.

* * *

В шестьдесят восемь лет папа без сознания рухнул на пол в кухне. С ним случился удар.

Много месяцев он провел в реанимации, выжил, но остался парализованным. Кровоизлияние в мозг обездвижило левую половину тела.

Случившееся заставило меня задвинуть подальше теорию о «другом отце». Я ужасно страдал – за него и вместе с ним. Моя любовь была эфемерной, боль обрела плоть.

За восемнадцать лет, когда отец был пленником своей телесной оболочки, мы сблизились. Он не мыслил себе жизни без лыж, спортивной ходьбы и верхолазания, наматывал километры на велосипеде и мили на яхте, уставал до рвоты, чтобы раздвинуть горизонты возможностей, и нашел способ пережить испытание.

В нем долго жила ребяческая вера в чудо: вот проснусь утром и снова обрету контроль над телом – так же внезапно, как утратил его. Со временем рядом с ребенком поселился мудрец, увлекся чтением и беседами с родными и друзьями. Он проживал наши жизни – мою, Флоранс, внуков – опосредованно. Я стал уделять ему больше времени, чем маме, мы общались по телефону или с глазу на глаз в его комнате. Вели метафизические или теологические дискуссии, говорили о Боге, Иисусе, и всех вещах, в которые он, в отличие от меня, не верил. Я «перековался» после экспедиции в Сахару.

Болезнь исключала стыдливость, и я тысячи раз видел обнаженное тело отца, его сморщенный детородный орган, бледную кожу и вялые мышцы.

Многие папины друзья отца пережили инсульт и через год ушли из жизни, а он, благодаря маме, прожил еще восемнадцать лет. Она сразу отмела идею специализированного медицинского учреждения, решила, что они поселятся в квартире, специально оборудованной для лежачего больного, и жила его жизнью. Мама мобилизовала все силы бывшей спортсменки, сама с утра до вечера переворачивала его, пересаживала с кровати в кресло, потом начала возить в путешествия. Мы вместе побывали в Париже, Лондоне и Риме, они почти каждый месяц проводили неделю у меня в Брюсселе, где я заранее договаривался с медсестрами и кинезитерапевтами, чтобы они обеспечивали отцу необходимый медицинский уход.

В последний приезд я показал им недавно купленный загородный дом, где предстоял грандиозный – лет на пять – ремонт.

– Я устанавливаю лифт, он будет доставлять тебя прямо в твою комнату.

– Надеюсь, что успею попользоваться этим чудом, – ответил растроганный отец.

Он не успел – в чем я, собственно, не сомневался, но все равно не собирался обустраивать дом «без учета» одного из членов семьи.

Болезнь отца приостановила мои изыскания и расспросы. Я не хотел оспаривать его законное отцовство – во всяком случае, пока он жив, – и так умело изображал любовь, что иногда спрашивал себя: «А ты, случаем, не полюбил его по-настоящему?»

* * *

Первые два года из долгого восемнадцатилетнего срока я испытывал к отцу смешанные чувства. По одной-единственной причине – его состояние забирало у мамы все силы, он тянул ее за собой в могилу.

На вопрос: «Как ты себя чувствуешь?» – она неизменно отвечала:

– Я не имею права болеть, так что не порть себе нервы, Эрик, я выдержу.

Мама заботилась об отце, но не о себе, и я так злился, что решился поговорить с ним в открытую, но не успел произнести и нескольких слов.

– Меня это тоже тревожит, Эрик… – Он судорожно вздохнул. – Убеди мать, что она должна время от времени отвозить меня в какое-нибудь медицинское заведение, чтобы отдохнуть, набраться сил у тебя в Бельгии или в круизе. Помоги, меня она не слушается – вообразила, что это будет выглядеть дезертирством.