Дневник утраченной любви - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Ты откуда?

Я понимал смысл вопроса, но отвечал: «С четвертого этажа» – чтобы подразнить их.

– Да я не о том… А твои родители?

– Папа эльзасец, мама из Лиона.

– Правда? Может, кто-то из родственников… африканец?

– Ой, и правда! – восклицал я, делал театральную паузу, во время которой собеседник хвалил себя за хитрость и сообразительность, а потом добавлял: – Моего дедушку Штайнмеца только что назначили епископом в Африку.

Было очень весело смотреть на разочарованное лицо собеседника…

Потом мы переехали в Экюйи, на виллу, купленную родителями, и началась жизнь среди полей и лугов, без соседей. Так было, пока окрестные земельные участки не застроились.

Как-то раз в субботу одноклассницы-лицеистки пришли ко мне, чтобы вместе готовить доклад, и одна из них воскликнула, увидев моего отца:

– Ух ты, какой красивый!

Я онемел, потому что никогда не считал папу красавцем и не мог понять, что они в нем нашли.

– Знаешь, что мне вчера сказали девчонки? – спросил я маму. – Что папа красивый.

Мама покраснела.

– Конечно, милый, твой отец очень хорош собой, – тихо, мечтательным тоном произнесла она. – Иначе в него не влюблялись бы все секретарши.

Я изумился: оказывается, мой отец красив! Я побежал в ванную, чтобы разглядеть себя в зеркале, и вынес не подлежащий обжалованию приговор:

– Если он прекрасен, значит я совсем нехорош.

Впоследствии, стоило какой-нибудь девице простонать: «До чего же привлекательный мужик твой отец!» – и я мгновенно понимал, что сказать она хотела совсем другое: «Никогда бы не подумала, что у такого невзрачного парня может быть такой отец!»

Шло время, и я все острее воспринимал нашу несхожесть. Главной чертой отцовского характера была склонность к презрению. Я легко впадал в восхищение. У него на все был готов ответ, я без конца задавал вопросы. Он обожал физическую активность, мне всегда хотелось одного – прилечь с книгой или послушать диски. Он обходился без искусства.

Отца бесило, что я не поддаюсь его воспитанию. В ответ на приказание я спрашивал: «Зачем?» Преподаватели пели мне дифирамбы, а он не мог ничему научить. С мамой я был податлив и гибок, ему противостоял дерзкий смутьян. Отец не понял, что изначально пытался формировать наши отношения с неверных – властных – позиций. Авторитет главы семьи превыше всего. Таков был его собственный семейный опыт. Он надеялся, что я подчинюсь. А я ненавидел любую власть и с младых ногтей спрашивал любого, кто пытался мной командовать: «А по какому праву?» Никто не имел надо мной законной власти, и я энергично разрушал иллюзию превосходства взрослых. Иерархический произвол оскорблял мой ум, категоричный тон возмущал чувствительность.

Мама всего добивалась мягкостью, отцу не шла впрок сила. Он проиграл партию. Я все больше отдалялся от него.

В юности я подвергал отцовские недостатки безжалостному скрупулезному анализу. Моей страстью была музыка, я упивался Моцартом, Бетховеном, Шопеном и Дебюсси, а он не мог, не сфальшивив, напеть ни одной мелодии, даже «Марсельезу» или «Интернационал». Мне был отвратителен папин мачизм, в ту пору присущий многим мужчинам, и я не стеснялся выражать свои чувства.

Его отношение к маме развязало между нами войну. У родителей был кризис в отношениях, а я проявлял свойственный возрасту максимализм, всегда брал сторону мамы и кидался на отца.

Признаю: я мог быть как искренним, так и коварным, жил по принципу «на войне все средства хороши…». Защищая маму, я грубил, пуская в ход слова, которые она никогда бы не произнесла. Пи́сал в его бутылки со спиртным, дожидался, когда он выпьет, и признавался. На эту «богатую» идею меня навел кот Сократ. Они с отцом не нравились друг другу, и стоило папе накричать на него или отпихнуть ногой, котик бежал в отцовский кабинет и делал лужу на папках с досье.

Да, отец был красивым мужчиной, женщины называли его голубые глаза бархатными, я – стальными.

Однажды дело дошло до рукопашной, после чего отцу хватило ума сказать:

– Довольно. Мне стыдно. Это не должно повториться. Нам следует научиться слышать друг друга.

И я начал упражняться в дипломатии, искал способ выносить его присутствие. Он поступал так же. Мои школьные успехи давали повод порадоваться вместе. В 1980-м я собрал чемоданы и отправился в Эколь Нормаль, где усердно работал, поставив перед собой две цели: получить лучшее образование и сбежать от отца. Я очень гордился тем, что преуспел.

Я всегда считал нас совсем разными и, покидая родной дом в двадцать лет, чтобы ехать в Париж, по-прежнему воспринимал отца как чужого человека.

* * *

– Забавно, – повторяет мама, – ты еще крошкой не выносил, когда отец держал тебя на руках и сажал к себе на колени. Ты орал, плакал, надувался и краснел как помидор и умолкал, только когда я тебя забирала.

Возможно, моя плоть отвергала отца, потому что не опознавала его?

* * *

Мой отец не был моим отцом.

Убежденность в этом неуклонно росла во мне, и, вылетев в двадцать лет из гнезда, я принял ее как глубоко личную, подлинную и секретную версию.

* * *

Что побуждало меня сомневаться в собственном происхождении – ненависть отца или любовь матери?

* * *

Если мама зачала от незнакомого мне человека, значит я принадлежу только ей…

* * *

В двадцать лет я начал изучать Фрейда, прочел об эдиповом комплексе, и мне стало не по себе. Убить отца и жениться на матери? Я сделал это – символически. С детства я отделялся от него, цепляясь за нее, а когда стал взрослым, стал обращаться с ним как с чужаком, становясь при этом все ближе к ней.

Чтение Фрейда разрушает душу. В разоблачении нет ничего хорошего, еще хуже быть похожим на всех, в том числе на дедушку Зигмунда.

Я заявил основателю психоанализа, что в моем случае одна переменная выпадает: мой отец – не мой отец.

* * *

Поселившись в Париже, я оставил теорию при себе, но мы с отцом выработали кодекс поведения взрослых людей, удачнее прежнего.

От сестер отца я узнал, что он меня боится, догадываясь, что одна неверная фраза может сжечь все мосты между нами. Вообще-то, я неправильно сформулировал: папа не боялся – он опасался потерять меня.

Видя усилия, которые он прилагает, чтобы удержать этого ускользающего, мятежного, странного, обидчивого сына, не вписывающегося в его понимание счастья, я слегка ослабил защиту. Сделал дополнения к теории: мой отец – не мой отец, но я попробую любить этого умного, достойного, честного и уважаемого человека.