Война Фрэнси - Фрэнси Эпштейн

Вернувшись от Петровича, Сильва тут же приняла участие в общем веселье и незамедлительно закрутила безумный роман с римлянином по имени Флавио. Они не разговаривали, только смотрели в глаза друг друга и тихо повторяли «Флавио» и «Сильва». Сложившаяся ситуация моментально наскучила всем, кроме ее непосредственных участников. Тем более что все происходило на расстоянии двадцати метров друг от друга и как минимум в сорока метрах над уровнем моря.

Когда А-4116 снова оказалась у окна, Бруно принялся перекидывать ей небольшой сверток, привязанный к длинной бельевой веревке, пока она наконец его не поймала. Система прекрасно показала себя, и весь следующий час был занят этим приятным занятием. В ту ночь по меньшей мере пятнадцать девушек нашли «своего» итальянца. В том свертке лежали расческа, зубная щетка, сигареты, карандаш, пара носков, шоколад, бумага и длинное письмо примерно такого содержания:

«Дорогая Франческа,

Когда поезд, что привез тебя сюда, остановился перед нашей тюрьмой, я всем сердцем сочувствовал тебе. Ты выглядела такой испуганной и потерянной и в то же время такой молодой и красивой. Мы уже давно не видели таких красивых девушек. Я заметил тебя еще прежде, чем поезд остановился, и не мог отвести взгляда от выражения твоих глаз. Что они сделали с тобой и откуда вас привезли? Меня зовут Бруно, я родом из небольшого городка Тревизо. У меня одиннадцать братьев и сестер, и я очень по ним скучаю. С началом войны меня призвали в армию, но чернорубашечники никогда мне не нравились, поэтому вскоре мы с несколькими друзьями переправились через реку в Югославию и вступили в ряды партизан. Однажды немцы схватили нас и отправили сюда работать. Работа тяжелая, но с нами обращаются достаточно сносно, мы можем писать домой письма и получать посылки. Мои друзья в восторге от вас всех, и мы будем помогать вам по мере сил. Но для меня ты особенная. Мне кажется, что я влюбился и хочу жениться на тебе, когда закончится война. Тебе бы понравилось жить в Италии. Там очень красиво. У нас будет много маленьких bambinos[41], и я сделаю тебя очень счастливой. Пожалуйста, не отвечай мне прямо сейчас, потому что, возможно, ты тоже вскоре полюбишь меня. Я смогу позаботиться о тебе и bambini. У меня отличная работа на мебельной фабрике, а поскольку я знаю французский, то после войны я обязательно перейду в отдел экспорта. Американцы уже высадились во Франции и скоро мы будем свободными и счастливыми. Я послал тебе немного вещей, потому что у тебя с собой ничего нет, и среди них бумагу, чтобы ты могла написать мне длинное письмо и рассказать все о себе. Я заканчиваю письмо, потому что времени мало, а тебе еще нужно поспать. Завтра ночью я буду ждать у окна mia cara piccola bambina[42]. Я хочу поцеловать тебя, но ты так далеко и в то же время так близко.

Твой Бруно»

Сама мысль, что ее заметили как женщину, грела А-4116, особенно оттого, что в тот момент она чувствовала себя кем угодно, только не красавицей. Зубной щеткой, шоколадом и, разумеется, письмом, она поделилась с Китти.

Через некоторое время все затихло, а как только они уснули, раздался сигнал воздушной тревоги и начался настоящий ад. Пришел час ночной бомбардировки Гамбурга. А-4116 сидела на койке, скрестив ноги. Китти уткнулась головой в колени, ощущая жуткий восторг. С каждой вспышкой в небе и последующим грохотом от взорвавшейся бомбы ее радость лишь усиливалась. Позади нее 18-летняя Марион, стоя на коленях, снова и снова читала Ave Maria. Остальные укрылись с головой, чтобы заглушить шум, но А-4116 хотела, чтобы бомбы взрывались еще громче, и очень огорчилась, когда прозвучал отбой. Для девушки, которая с детства боялась стрельбы и зажимала уши на последнем акте «Тоски», потому что не могла вынести выстрелов, реакция была неожиданной. Это лишний раз доказывало, что «прошлая я» осталась позади.

Остаток ночи прошел тихо, только с Герти случилась истерика из-за того, что по ее лицу пробежала крыса. Несчетное количество огромных грызунов жили рядом с водой и тоже голодали, потому что там, где раньше хранилось зерно, теперь жили люди.

В пять утра заключенных разбудил сигнал, и, надев тонкий серый комбинезон и выпив черного кофе, девушки построились перед зданием. Затем они разбились на группы по двадцать человек и в сопровождении охранников под марш Сузы[43] двинулись к другому каналу, где сели на паром, который развез их по рабочим точкам.

В отличие от Освенцима, охранниками здесь были старые члены Вермахта, которые не могли служить на фронте. Были среди них и честолюбивые фанатики, чрезвычайно серьезно относившиеся к своей службе и очень неприятные. Но большинство были куда менее злобными, чем эсэсовцы, которых они и сами боялись.

Ранним утром в лодке было прохладно, и А-4116, пытаясь хоть немного согреться, прижалась к трубе. Ее безуспешные попытки зажечь сигарету на сильном ветру рассмешили одного из мужчин, управлявших старой посудиной.

— Сразу видно, что ты не моряк, — произнес он и показал ей, как одним движением руки зажечь и спичку, и сигарету.

Потом он спросил, кто они и откуда. Как только он услышал, что они еврейские заключенные, его дружелюбие иссякло и он поспешно удалился.

С воды было видно, какая разруха царила в этом некогда прекрасном городе. Целые кварталы лежали в руинах. Дым от горящих после бомбардировки нефтяных цистерн поднимался к небу. За речной оградой возвышался нетронутым богатый пригород Бланкенезе, целостность которого казалась странной. Лодка причалила к нефтеперерабатывающему заводу «Эрдоль», и рабочие сошли на берег. Заключенным выдали лопаты, столько, сколько нашлось, и приказали стаскивать обломки, оставшиеся после авианалета, в большую кучу. Кроме того, в случае обнаружения любого подозрительного предмета было приказано докладывать о нем охранникам, и, если бы это оказался неразорвавшийся снаряд, они должны были вызвать русских военнопленных, чтобы те разобрались с ним.

Завод по переработке нефти продолжал работать, хотя множество зданий и танкеров были разрушены. Там трудились рабы со всей оккупированной Европы. Среди военнопленных больше всего было французов и русских. Последним приходилось особенно тяжело: они явно голодали и ходили в рваных лохмотьях, которые некогда были их униформой. Слишком забитые, они ни с кем не разговаривали, а охранники обращались с ними ужасно жестоко.

Остальные были гражданскими, попавшими на принудительные работы со всего света. Общение с французами завязалось быстро, стоило только выждать момент, когда охранники отвернутся, или обратиться к ним в уборной, где для удобства общения была отодвинута одна из планок. Вскоре это стало поводом для пространной беззлобной тирады баварского охранника, который никак не мог взять в толк, что можно так долго делать в уборной: