Английский пациент - Майкл Ондатже

– Когда ты перестала беседовать с ребенком?

– Не помню… может быть, когда работала в госпитале вУрбино. Как-то вдруг навалилось много работы. Были тяжелые бои при взятии мостачерез Моро, а потом при Урбино. В той мясорубке любой мог погибнуть, даже еслиты не солдат, а священник или медсестра. Эти узкие крутые улочки были похожи накроличий садок. Солдат привозили в госпиталь без рук, без ног, они влюблялись вменя на час, а потом умирали. Я не успевала запоминать их имена, но все время,даже когда они умирали, я видела своего ребенка. Я видела, как они умирали.Некоторые садились на кровати и срывали с себя все бинты, словно так им былолегче дышать. А другие волновались из-за небольших ссадин на руках передсмертью. Но главный признак смерти – пена в уголках рта. Такой маленький белыйкомочек. Однажды я подумала, что мой пациент умер, и наклонилась, чтобы закрытьему глаза, а он вдруг открыл их и усмехнулся мне в лицо. «Что, не можешьдождаться, когда я умру, сука?» Он сел и выбил поднос из моих рук. Всеразлетелось по полу. Он был, как бешеный. Это ужасно – умереть с таким чувствомзлости. Я не могла забыть его глаз и слов. С того случая я всегда ждала, когдау раненых появлялась пена в уголках рта. Теперь я знакома со смертью, Дэвид. Язнаю ее запах, я знаю, как ослабить предсмертную агонию, – надо сделать быструювнутривенную инъекцию физиологического раствора. Знаю, как заставить ихочистить кишечник перед смертью. Через мои руки прошли все, независимо отвозраста и военного звания: от солдата до генерала. Да, черт побери, догенерала. Мы уже знали, что после каждого боя за взятие моста госпиталь будетзадыхаться от нового потока раненых. Ради какого дьявола нам была дана такаяответственность, почему от нас ждали мудрости, как от священников, которыезнают, как вести людей к тому, чего они не хотят, и как облегчить их последнийпуть? Я никогда не верила во все эти религиозные ритуалы, которые ониустраивают для умирающих, в их вульгарную напыщенность. Как они смеют! Как онисмеют еще что-то говорить, когда человек умирает!

Они сидели в кромешной темноте. Небо заволокли тучи, а огнив окнах деревенских домов погашены. Так было безопаснее в это смутное время. Поночам они часто гуляли по саду виллы.

– А ты не догадываешься, почему они не хотели, чтобы тыосталась здесь одна, с английским пациентом?

– Неравный брак? Наследственный комплекс жалости? – Онаулыбнулась.

– А кстати, как он?

– Он все еще беспокоится о собаке. – Скажи ему, что язабочусь о ней.

– Он не совсем уверен, что ты еще здесь. Думает, что тызабрал весь фарфор и скрылся.

– Как ты думаешь, немного вина ему не повредит? Мнеудалось сегодня разжиться бутылочкой.

– Откуда?

– Неважно. Лучше скажи: да или нет?

– Давай на время забудем о нем и выпьем прямо сейчас.

– Ага, он уже тебе надоел!

– Совсем нет Мне просто необходимо напиться.

– В двадцать лет. Когда мне было двадцать лет, я…

– Знаю, знаю. Слушай, лучше скажи, почему бы тебе неукрасть как-нибудь граммофон? Между прочим, сейчас для твоего занятия естьдругое название – мародерство.

– Этому я научился в своей стране. А в этой стране онирешили, что мои знания им пригодятся.

Он прошел через разрушенную часовню в дом.

Хана села, слегка пошатываясь. «И вот как они с тобойрасплатились!» – произнесла она мысленно.

Тогда, в госпитале, она не сближалась даже с теми, с кемработала бок о бок. Она могла поделиться только с кем-нибудь из близких, изсемьи. Ей был нужен дядюшка. Или отец ребенка. Об этом она думала, сидя здесь,в ожидании того момента, когда напьется впервые в жизни. Обгоревший пациентнаверху погрузился в сон, который продлится четыре часа. А старый друг ее отца,найдя ее металлическую коробку с лекарствами, нащупал ампулу с морфием, отломилстеклянный кончик, затянул шнурком руку выше локтя и торопливо сделал себеинъекцию. А потом, как ни в чем не бывало, он вернется к Хане, думая, что онани о чем не подозревает.

* * *

Вечером в горах, которые их окружают, темнеет поздно. Еще вдесять часов небо светлое и зеленеют холмы.

– Меня тошнило от голода. От приставаний. Поэтому яотказывалась от свиданий, прогулок на джипе, от ухаживаний, от последнего танцас ними перед смертью, и за это прослыла недотрогой. Я работала больше других,старалась забыться в работе, по две смены, под огнем, выполняла все, что былонеобходимо, чистила, мыла, выносила судна. Я прослыла снобкой, потому что ни скем не встречалась и не выуживала из них деньги. Я хотела домой, а дома меняникто не ждал. Меня тошнило от Европы Почему я должна была быть покладистой?Только потому, что я женщина? Я встречалась с одним человеком, но он погиб, апотом умер ребенок. Я хочу сказать, что он не умер, я сама убила его. Послеэтого я настолько замкнулась в себе, что никто не мог достучаться до меня. Мнебыло все равно, кем меня считают, пусть даже снобкой, я не реагировала на чужуюсмерть, как будто что-то окаменело во мне… И вот тогда я увидела его, пациента,обгоревшего до черноты, который, скорее всего, был англичанином.

И он сломал лед в моем сердце, Дэвид. А ведь я, казалось бы,уже так давно поставила на мужчинах крест.

Через неделю после того, как сапер-сикх появился на вилле,они привыкли к его манере есть. Где бы он ни был – на холмах или в деревне,ровно в двенадцать тридцать он возвращался на виллу, чтобы присоединиться кХане и Караваджо за столом. Из своего заплечного мешка он доставал маленькийголубой узелок, сделанный из носового платка, развязывал его и расстилал настоле перед собой. Там были несколько луковиц и пряные травы, которые, попредположению Караваджо, сапер нарвал в соседнем монастыре францисканцев, когдаразминировал там сад. Он очищал луковицы тем же ножом, которым скоблил илиперерезал проволочки минных взрывателей. Затем он съедал какой-нибудь фрукт.Караваджо высказал предположение, что сикх прошел всю войну, никогда не питаясьза общим столом.

Фактически он всегда был пунктуален и уже с первыми лучамисолнца протягивал кружку, чтобы Хана налила ему английского чая, который оночень любил, и добавлял туда сгущенного молока. Он пил с удовольствием,подставляя лицо солнцу и глядя в долину, где лениво слонялись солдаты, в тотдень свободные от дел.

На заре под израненными деревьями в развороченном бомбамисаду виллы Сан-Джироламо он набирает из фляги полный рот воды, насыпает зубнойпорошок на щетку и начинает десягиминутный ритуал чистки зубов, бродя по саду иглядя вниз, на долину, которая все еще окутана туманом, скорее из любопытства,чем из благоговения перед этим живописным видом. Мало ли где ему приходилосьжить в войну? Он с детства привык чистить зубы на улице.

Этот пейзаж для него – временное явление, и он не собираетсяпривыкать к нему. Он трезво оценивает возможности дождя или воспринимаетопределенный запах от куста. Словно его мозг, даже если не работает, являетсярадаром, его глаза фиксируют перемещение неодушевленных объектов в радиуседействия стрелкового оружия. Он тщательно изучает вырванные из земли луковицы,так как не исключает возможности нахождения взрывного устройства даже там,поскольку знает, что при отступлении было заминировано все.