Язык огня - Гауте Хейволл

Книга заставила меня плакать.

Это было неслыханно. Потом мне долго было стыдно. Ни одной живой душе я не мог этого рассказать, но, конечно, думал, испытывал ли папа такие чувства и не потому ли он хотел, чтобы я эти книги прочитал.

Я хотел быть на светлой стороне, больше всего на свете хотел быть на светлой стороне.

Когда я повзрослел, всем стало ясно, что я не такой, как все. Они это заметили, все остальные. Что-то было во мне странное, неуловимое, чуждое. Откуда это взялось, никто не знал, но замечали все. Они ведь меня знали. Да и я был все тем же. И все равно — другой. Я был не такой, как они, и меня начали сторониться. Меня начали избегать, и на переменах я бродил в одиночестве. Меня предоставили самому себе. Никто меня не мучил, ничего дурного не говорил, но меня предоставили самому себе. Их интересовало другое — быстрые машины, охота и девушки. Они начали курить, выпивать по выходным вопреки всему, что нам вдалбливали в молельном доме несколькими годами раньше. Я тоже ходил на вечеринки, никто мне не отказывал, но я сидел один, не курил и не пил. Я же был таким добрым и хорошим и никогда никому ничего плохого не делал. Я и сам чувствовал, что вокруг меня была аура чистоты. Говорили об охоте и машинах, о вечеринках, а еще больше о выпивке — спирте, пиве и самогоне. А я сидел и был чистым, и меня там будто и не было вовсе. Я был в другом месте. Я стал другим. Все эти годы на самом деле я отдалялся от них. Всю жизнь я был другим.

Помню самый последний Новый год дома у кого-то в поселке. Один из приятелей заснул, запершись в туалете. Я был единственным трезвым и чувствовал своего рода ответственность за то, чтобы его оттуда вытащить. Музыка гремела из гостиной, я же взялся за дверь, используя отвертку. Каким-то образом мне удалось открыть замок, и, когда я вошел, парень лежал на полу со штанами, спущенными до колен, в луже блевотины. Я тут же закрыл дверь, чтобы остальные не увидели его в таком состоянии. Как-то вернул его к жизни, стащил с него всю одежду, сунул его в ванну. Отмыл его. Девять лет мы ходили вместе в школу, вместе ходили в детский клуб «Надежда», пели в детском хоре, вместе прошли конфирмацию, а теперь я мыл это тощее бледное тело, а блевотина вязко стекала по его лицу, шее, груди и животу к промежности. Не знаю, помнит ли он ту ночь, скорее всего нет, но у меня возникло чувство, что какая-то часть его осознает происходящее. Что кто-то вошел, раздел его, поставил в ванну, мыл его и что этот кто-то — я. Я помню эту ночь и эту сцену в ванной, потому что именно тогда я понял, что все кончено. Я понял, что нужно от всего этого уехать подальше. От всего грязного, низменного, от пива, спирта и самогонки, от поселка, от простого и понятного, от лесов и всего, что в глубине души я так любил. Мне было девятнадцать. В августе я переехал в Осло и поступил в университет, и я знал, что больше не смогу вернуться.

4

В мае 1978 года бабушка записывала короткие будничные замечания о погоде, о сухой весне, о том, что делали они с дедушкой, кто был у них в гостях и что она готовила. Ничего о лесном пожаре 6 мая и ничего о сеновале Тённеса. Короткая запись о празднике Дня независимости. О церковной службе, о речи Омланна, процессии и вечере в доме поселковой администрации в Браннсволле.

После пожара в Хэросене 20 мая все стихло. Тринадцать дней никаких пожаров. Никаких подозрительных лиц или чужих автомобилей на дорогах. Будто все вдруг кончилось. Наступило лето с длинными, сонными солнечными днями. Цвела сирень, и выходившие вечером погулять вдыхали тяжело висевший над садами сладкий аромат.

Может, все-таки это был сон?

Ни бабушка, ни Тереза ничего особенного не писали все последующие дни. Тереза принимала последних учеников перед летними каникулами. Бабушка с дедушкой впервые за лето искупались в озере вечером 27 мая, температура воды была восемнадцать градусов. Мама ходила на прогулки с коляской, как правило, к Лаувсланнсмуэну, мимо дома Осты и обратно, а я всегда по дороге засыпал.

Первого июня начался чемпионат мира по футболу в Аргентине, церемония открытия состоялась на стадионе «Ривер-Плейт» в Буэнос-Айресе.

Люди все еще говорили о трех пожарах, но тон разговоров изменился. Все должно разъясниться. Например, непогашенная сигарета. Кто не бросал тлеющей сигареты из окна автомобиля? Кто не грешил невнимательностью, кто не забывался? Не выбрасывал по дурной привычке окурка из окна и ехал дальше? А при нынешней-то суши. Вот и объяснение. Неосторожность. Случайность. Ясное дело. Все пожары начинались у самой дороги.

Потихоньку поселок успокоился.

5

Между тем он получил работу, устроился пожарным в аэропорт Хьевик. Это случилось через несколько дней после последнего пожара. Так здорово, что даже трудно поверить. Наконец-то ему было чем заняться, единственное, что омрачало радость, — работать надо было ночью, а отдыхать днем. Он выезжал из дома около шести и ехал почти час до аэропорта. За несколько вечеров прошел курс обучения. И все. Он и так почти все знал. Новым было только введение в оказание экстренной помощи и спасательные мероприятия. Это он прослушал очень внимательно.

К заявлению на работу он приложил справку, составленную Ингеманном. Там было написано, что он, можно сказать, вырос в пожарной машине, что участвовал в нескольких операциях по тушению пожара и уже обошел отца, начальника пожарной команды, по части вождения. У него были все необходимые навыки, и Ингеманн настоятельно рекомендовал сына на должность.

Через несколько дней он получил работу.

Альма вздохнула с облегчением. Целый год он провел дома, не зная, чем заняться. Теперь наконец-то у него появилась работа вне дома, и нестрашно, что ему придется спать целый день.

Работал он главным образом в одиночку. Часто сидел совсем один в будке дежурного, из нее был вид на взлетно-посадочную полосу. Около полуночи, когда темно, но ясно, он смотрел, как из ничего выскальзывают самолеты. Сначала появлялась мерцающая точка, которая, казалось, стоит на месте, но постепенно звук нарастал, и становилось понятно, что мерцание исходит из двух маленьких прожекторов на крыльях. Только потом слышался приближающийся грохот, раскатывающийся по небу словно гром. Включался мощный прожектор. Самолет казался кораблем, освещавшим море под собой. Он считал секунды. Фюзеляж парил над черным фьордом. Крылья качались вверх и вниз. Он представлял себе, что самолет вдруг перевернется или двигатель загорится, и в небе протянется шлейф огня и дыма, пока самолет не приземлится.

Он стоял у окна будки и чувствовал, как дрожат стекла. Шасси самолета соприкасались с землей, издавая два небольших вскрика. Самолет со свистом проезжал мимо, концы крыльев искрились, потом скорость снижалась, и самолет останавливался, а затем поворачивал в конце полосы и возвращался назад к контрольной башне.

Он сидел и следил за каждым идущим на посадку самолетом. Он не мог больше ни на чем сосредоточиться. Ему приходилось тереть глаза. Он чувствовал разом и усталость, и удивительную бодрость и ясность мысли. Он прижимался лбом к стеклу. Самолеты прилетали. Опускались. Садились. Ему казалось, он видит людей за маленькими иллюминаторами, как они смеются, им хорошо, они выпивают и поют.