XX век как жизнь. Воспоминания - Александр Бовин

Мамин папа — Борисов Иван Матвеевич — был священником, имел приход в Шацке и 13 детей (мама — седьмая). После революции сменил профессию: работал бухгалтером в каком-то кооперативе. В начале 30-х посадили по финансовым статьям. Срок свой отсидел. Вернулся в Талдом, куда к тому времени перебралась бывшая попадья с одной из своих дочерей. Там Иван Матвеевич в 1936 году умер от рака горла. Пытались найти его могилу, но тщетно: все поросло быльем и временем…

Деда этого даже не видел. Но бабушку Марию Сергеевну (бабу Маню), которая дожила до 1966 года, помню хорошо. Мы с мамой навещали ее в Кунгуре (на Урале) и в Умани (на Украине). Рассказывали, что в молодости отчаянной красоты была женщина. Есть семейная легенда: когда попа в очередной раз потрошили красноармейцы, попадью не тронули — так были поражены ангельским ликом. Воистину, красота все-таки спасает…

Баба Маня велела, чтобы во время ее похорон пел Козловский. Так и сделали. За гробом несли патефон, крутилась пластинка… В Умани — теперь, значит, за границей — могила Марии Сергеевны Борисовой.

Папин папа — Бовин Алексей Иванович — имел в Шацке магазин. После поступления сына в Электротехническую академию РККА перебрался в Парголово под Ленинградом. Дом почти на берегу большого озера. Дед учил меня плавать. Кстати, именно в парголовской церкви меня тайно от отца крестили в декабре 1930 года. Дед умер от голода во время блокады. Бабушка (баба Саня) после прорыва блокады добралась до Хабаровска и потом жила с нами. Упокоилась в Ростове-на-Дону.

Социальное происхождение незавидное. Тогда оно перекрывало многие жизненные пути. И чтобы сохранить мое душевное спокойствие и избавить от вранья в анкетах, родители выдали мне другую версию: один дед трудился дворником в церкви, а другой — приказчиком в лавке. Тоже не фонтан, но и не «красный свет».

Последний раз я заполнял анкету с дедами и бабками летом 1953 года, когда меня выдвигали на должность народного судьи. Не знаю, или спецслужбы плохо проверяли, или уже критерии были смягчены, но претензий ко мне не было. Родители посвятили меня в «тайну» происхождения позже, когда я учился в аспирантуре.

Теперь — о родителях.

Папа — Евгений Алексеевич — к моменту моего появления на свет учился в академии. Чтобы поступить туда, он был вынужден приписать себе какие-то другие социальные корни. Получилось. Но корни все-таки вылезли. Уже на Дальнем Востоке, дослужившись до полковника, отец надумал поступать в партию. Кандидатом приняли. Но тут спецслужбы оказались на высоте. Отца обвинили в сокрытии социального происхождения и завернули, не приняли в партию.

Однако главная беда была в другом. Кадрового военного, человека, который с 1937 года служил на Дальнем Востоке и знал наизусть русско-японский военный разговорник, не пустили воевать с японцами. Здесь была драма, трагедия даже. Ее причину я узнал гораздо позже, а тогда лишь чувствовал гнетущую напряженность в доме.

Мама — Агнесса Ивановна — еще в Шацке окончила педагогический техникум. Вершина ее карьеры — заведование детским садом. Но с 1940 года, когда родилась моя младшая сестра, полностью посвятила себя домашним делам. Стала домашней хозяйкой высшей квалификации.

В Детском Селе мы снимали две маленькие комнаты в деревянном доме бывшей фрейлины. Такая сухонькая старушка, «белая мышь», как Райкин говорил.

По понятным причинам я мало что помню. Но все-таки помню.

Помню, что много было красивой, со всякими завитушками, мебели. Маленькие комнаты и маленькие окна. Поэтому мрачно как-то, неуютно. Фрейлина меня любила и разрешала носиться по всему дому.

Помню елку. Елки тогда были еще запрещены. Но фрейлина не боялась. Игрушки были дореволюционные, не такие, как сейчас. Какие-то фигурки из ваты с рисованными лицами. Тонкие длинные разноцветные свечки. И главная радость — конфеты. Елка, как и теперь, стояла до старого Нового года. Конфеты обновлялись несколько раз.

И еще помню походы с отцом за щавелем. Ходили по роскошным паркам, которые окружали царские дворцы. Дворцы меня тогда не интересовали. Тут соревнование — кто больше щавеля соберет. Зелеными щами угощали фрейлину.

В последний раз мы были с мамой в Пушкине в конце 70-х. Не нашли ни дома, в котором жили, ни детского сада, в котором мама работала воспитательницей. Стало грустно.

После окончания академии отец был направлен служить в Днепропетровск.

Жили там несколько месяцев. С осени 1935 года до весны 1936-го. Где, не помню. Но почему-то помню большой альбом об экспедиции на «Челюскине»[1]. Окладистая, как у Саваофа, борода академика Отто Юльевича Шмидта (с его сыном, тоже академиком, мне привелось встретиться через шестьдесят лет).

И совсем из другой оперы. Два букваря. Один на русском языке. Другой на украинском — «Ридна мова». Сразу пошел параллельными курсами. К сожалению, «мова» осталась детским баловством. Но словарный запас после каждого посещения Украины расширялся. Во всяком случае, некоторые важные вещи, которые доносятся с Украины, понимаю без перевода. Например: «Чия влада — того й мова, чия мова — того й влада!» В общем, рекомендуют не увлекаться русскими букварями.

Весной 1936 года отец получил назначение на Дальний Восток. Сначала сам уехал, потом вызвал нас.

Это путешествие мне хорошо запомнилось. Пережили одно из самых крупных железнодорожных крушений. Уже проехали Байкал. Интересная деталь. Вдоль всей колеи, а она идет по-над озером совсем близко от берега, из воды торчали остовы полузатопленных вагонов. Свидетельства нередких, видимо, в то время аварий. Когда мы проезжали Байкал летом 1939 года, торчащих из воды вагонов стало гораздо меньше. Теперь их вообще нет. «Безаварийный пробег», — сказал бы, наверное, Остап Бендер, если бы получил звание генерал-директора тяги любого ранга.

События разворачивались следующим образом. Наш поезд начал медленно взбираться на очередную горку. И вдруг пассажиры заметили, что с той горки, которую мы уже миновали, вслед за нами спускается товарный состав. Идет по той же колее и нагоняет нас. Поскольку столкновение было неизбежно, пассажиры, особенно последних вагонов, стали выпрыгивать из поезда. Благо скорость была небольшая. Наш вагон был, кажется, четвертым от паровоза. И все-таки тоже выпрыгивали. Вся эта суета запечатлелась в памяти. Мама выпрыгивать отказалась. Положила меня на подушку, прикрыла другой подушкой и сама легла сверху. Удар, трески какие-то, крики — стоим. Вагон наш не перевернулся. Задние вагоны были сплющены. Кто не выпрыгнул — погибли.

Три дня, пока растаскивали составы и ремонтировали дорогу, мы жили в палатках. Погода стояла прекрасная. Вокруг — сибирская благодать. Высокие травы, цветы, небольшое озерко поблизости. Детей было довольно много. Мир взрослых жил своей жизнью. А мы гоняли от восхода до заката.