XX век как жизнь. Воспоминания - Александр Бовин

* * *

Я долго колебался: писать ли эту книгу. Книгу о собственной жизни. Не был уверен, что смогу увлечь современного читателя путешествием по своей биографии. Смущало неизбежное для литературы такого рода обилие местоимения «я» в тексте, превращение самого себя в этакий центр мемуарной Вселенной. Но поскольку мемуарный червь меня все-таки грыз, стал себя успокаивать: ведь биография — это время, в которое она погружена, интереснейшее время. Это — события и люди, с которыми приходилось соприкасаться. Это — суждения и оценки, впитавшие самосознание эпохи. Это, как писал Герцен, «отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге».

Успокоил и уговорил.

Начал изучать мемуарный опыт знакомых. Коллеги-международники нажимали на портреты политических лидеров: президентов, премьеров, министров иностранных дел, с коими сводила журналистская судьба. Коллеги по консультантскому корпусу ЦК КПСС рассказывали о наших партийных вождях (не всегда хороших) и о советах (хороших всегда), которые давали вождям советники. И хотя темы эти — особенно вожди и советы — почти исчерпаны, моего читателя тоже не минет чаша сия.

Но есть ведь и другие темы, другие «чаши». Мозаика обычной жизни, даже жизни, проходившей поблизости от власти предержащей. Штрихи времени, не связанные логикой истории. И проблемы времени, события и процессы, образующие эту логику. Восприятие эпохи. Как мы жили и ради чего мы жили, во что мы верили и почему верили, что мы знали, о чем догадывались, чего не хотели знать. Знаменитый «Марш энтузиастов» — с энтузиастами или без?

Вопрос не риторический. Ныне модно изображать советские времена сплошь в мрачных тонах. Страна тонет в тени ГУЛАГа. КГБ — это «наше все». Безысходный, абсолютный тоталитаризм. Замятин, помноженный на Оруэлла. Но так не может быть и не бывает. И не было. Живая жизнь, которая бурлила, громыхала, вздыбливалась вокруг, была несравненно сложнее, разнообразнее, многоцветнее, чем односторонние и убогие схемы многих нынешних идеологов. Мне хочется показать это. Чтобы (программа-минимум!) помочь внуку моему, Макару Сергеевичу, человеку XXI века, разобраться в своей человеческой и исторической родословной.

И еще одно соображение, выдающее мой уже почтенный возраст. Для атеиста, неверующего, безбожника написанная им книга, а тем более автобиографическая книга — это своего рода пропуск в бессмертие. Или, если скромнее, — заявка на долголетие.

Напомню знаменитые строки Анны Ахматовой:

Насчет печали — разговор особый. Возможно, для следующей книги. Что же касается слова, то я бы снял эпитет. Долговечно даже не царственное слово. В эпоху всеобщей грамотности это, к сожалению, дает шанс всяким прохиндеям, позволяет им не соскользнуть в «черную дыру» невозвратного прошлого. Но зато и я знаю: оказавшись уже на том свете, но уцепившись за спасательный круг слова, я буду еще качаться на волнах света этого. Не на вечные времена, но все же…

Вот на этой радостной ноте начинаю рассказ о себе и о том XX веке, который я видел.

Где-то я вычитал: некоторые люди сразу рождаются старыми, некоторые же не только рождаются молодыми, но и остаются ими. Меня судьба определила в последнюю группу. Поэтому вся моя жизнь — это движение от одной молодости к другой.

Первая: 1930–1959

Вторая: 1959–1972

Третья: 1972–1991

Четвертая: 1991–1997

Пятая: 1997 — …

Соответственно — пять разделов книги.

Так сказать, «молодым везде у нас дорога…».

Со стороны такое распределение материала может показаться искусственным. Но ведь я смотрю не со стороны… Мне говорили, что последняя молодость начинается после третьего инфаркта.

Не уверен. Будучи зоологическим оптимистом (то есть оптимистом без мотивировок), я надеюсь встретить последнюю молодость и распрощаться с ней до первого инфаркта.

Разумеется, каждая молодость отличается от всех других. Отличается присущим ей коэффициентом, который определяется событийной насыщенностью данного куска жизни, степенью переваренности, усвоенности накопленного опыта, умением видеть себя посторонними глазами.

Подробности — в тексте.

Из популярной когда-то молодежной песни:

Не сиделось, значит, молодым на месте. Везде что-то строили, отовсюду звали, везде ждали. И везде, если судить по песням, было интересно, здорово.

Но мои путешествия начались задолго до того, как я стал задумываться над своим адресом. Адреса менял отец. Судьба офицера: Днепропетровск — Ворошилов-Уссурийский — Хабаровск— Горький — Ростов-на-Дону.

Моя собственная география, если иметь в виду ПМЖ, значительно скромнее: по распределению — Хадыженск (Краснодарский край) и по выбору — Москва. А из Москвы не только все видно, но и многое вполне достижимо. Успел объездить всю страну. Бывал и в странах иных. Осталось две голубые мечты: Бразилия и Чукотка. Не знаю, успею ли…

С конца XX века живу в России, в Российской Федерации. Но адрес остался прежний — Советский Союз. Это противоречит здравому смыслу. Понимаю. Утешаюсь тем, что в жизни есть и другие смыслы.

Все началось в Ленинграде.

Родился 9 августа 1930 года. И не совсем в Ленинграде. Но рядом. В Детском Селе (до революции — Царское Село, с 1937 года — город Пушкин).

Была суббота. Согласно «Красной газете» (издание Ленинградского Совета рабочих и крестьянских депутатов), ночью +15, днем +20. «Меняющаяся облачность с проходящими дождями». Факт существенный. Им объясняется мое почти физиологическое пристрастие к серой, дождливой погоде.

Родословную дальше дедов не знаю. Все они из Шацка Рязанской губернии.