XX век как жизнь. Воспоминания - Александр Бовин

Можно сказать, что я обалдел, слушая Гужина. Можно. Однако «и жизнь, как тишина осенняя, подробна». Какие-то обрывки, фрагменты, детали того, о чем мне говорилось на берегу Дона, и раньше доходили до меня в разное время и в разных упаковках. Но мальчишеская голова, заполненная совершенно другими проблемами, отталкивала все эти тайные шепоты, не задумывалась над ними. Теперь мне шел уже двадцать второй год. Теперь я уже начал думать. И шепоты, сказанные громко, объединенные в систему, привели меня в состояние, близкое к обалдению. Я задал несколько вопросов, мы встали и пошли.

Гужин, конечно, рисковал. Но верил мне и не ошибся. Я несколько раз пытался вернуться к тому разговору. Саша делал это неохотно. Видимо, был порыв и иссяк. Как бы то ни было, мое политическое образование началось. Когда умер Сталин, я не плакал.

Александр Тихонович Гужин впоследствии стал деканом того факультета, на котором мы вместе учились. Редко, но мы встречались. Печально, что с каждым разом становилось все труднее находить общие темы для разговора. А теперь и его нет.

Учебные дела шли нормально. Все экзамены сдавал на «отлично». Это был своего рода спорт. Шел отвечать всегда первым. Начиная со второго семестра срабатывала примитивная схема. Знать надо было на твердую тройку. Еще один балл давало нахальство, уверенный вид. И один балл давал «имидж» отличника. В итоге — искомый результат.

Собственно правовые дисциплины мало интересовали. Зато с головой погружался в историю государства и права, историю народного хозяйства, в историю вообще. С увлечением занимался политической экономией и философией. Одним из любимых предметов была история КПСС.

Довольно часто приходится читать стенания бывших студентов: какой ужас эта история КПСС, какая скука… Сначала я тоже так думал. Потом пошел в городскую библиотеку и начал читать стенограммы съездов и пленумов. Как это ни странно, они находились в открытом доступе (до XVI съезда, кажется). Интереснее любых детективов. Или, например, примечания к 3-му изданию сочинений Ленина. Там и была настоящая (почти?) история КПСС.

В университете я написал первую статью в газету «За советскую науку» (орган парткома, ректората, комитета ВЛКСМ, профкома и месткома). Жалея читателей, статью не воспроизвожу. Хотя и первая публикация.

Преподавали нам в общем вполне приличные, знающие свое дело люди. М. А. Тарасов (гражданское право), П. А. Соловьев (история государства и права), Л. Э. Ландсберг (гражданский процесс), И. И. Малхазов (уголовный процесс). Помню проштрафившихся и сосланных в Ростов москвичей: К. М. Симиса, А. М. Сахарова, Н. В. Черноголовкина.

Из того, что я смог получить в Ростовском университете, 40 процентов я бы отнес на образование, а 60 процентов — на самообразование. Причем самообразование охватывало не только право с его гуманитарными окрестностями, но и области весьма от них далекие.

Если мое политическое образование, политическая биография связаны с друзьями-фронтовиками, то мое самообразование, многие мои интересы и пристрастия по части науки и культуры определялись тесными контактами с «лицами еврейской национальности». Впрочем, это замысловатое выражение было пущено в ход гораздо позже. Оно явилось порождением некоей большевистской «политкорректности», ибо господствующая идеологическая бюрократия видела в слове «еврей» вульгарные, унижающие, оскорбительные оттенки. И потом, это слово ассоциировалось с «еврейским вопросом». А такого вопроса, как утверждало начальство, не было. Но если нет вопроса — какие «евреи»? Зачем они?.. И слово, понятие «еврей», оставаясь обязательным для «пятого пункта», надолго исчезает из политического лексикона.

До приезда в Ростов я вообще никогда и ни в каких смыслах не сталкивался с еврейской тематикой. Не помню, чтобы дома, в школе, на улице как-то затрагивалась эта тема. В классе были евреи, но они не воспринимались в таком качестве. Наверное, были и антисемиты. Но они как-то мне не попадались.

Все изменилось в Ростове. Говоря нынешним языком, там была большая еврейская община. Ее составляли не столько евреи местечкового типа, сколько своего рода еврейская аристократия. Образованные, интеллигентные люди, с развитым чувством собственного достоинства. С их детьми я и столкнулся на юрфаке. Если не считать умения выпить, сделать стойку или дать по зубам, то в остальном я не тянул на уровень «аристократов духа». Сейчас это понимаю. Тогда вряд ли согласился бы с формулой поражения. Но, общаясь с новыми знакомыми, смутно ощущал какое-то неудобство, скованность. И тянуло: было интересно разговаривать.

Постепенно параллельно с квартетом, где музыку заказывали фронтовики, сложилось трио, где первенствовали евреи. С Аликом Ханом и Борисом Френкелем мы тоже говорили «за жизнь». Но за другую: не столько бытие, сколько сознание.

В конце 40-х эта другая жизнь, жизнь идеологическая, била ключом. И била больно. Иногда очень. Война привела к повзрослению общества. На смену энтузиазму послереволюционных лет приходил умеренный скепсис, стремление критически посмотреть по сторонам, разобраться в происходящем. Такие настроения особенно были заметны среди ученых, литераторов, вообще — творческой интеллигенции. И эти настроения беспокоили Сталина, партийную верхушку.

Еще один повод для беспокойства был связан с провозглашением Государства Израиль и разгромом антиизраильской коалиции арабских государств. Усилилось брожение среди советских евреев. Обретало более четкие формы национальное самосознание. Обнаружилось немало желающих принять участие в войне Израиля за независимость. Еще больше евреев хотели уехать на свою историческую родину, принять участие в становлении еврейского государства. Восторженный прием был оказан в Москве Голде Меир — первому послу Израиля в Советском Союзе.

Было решено навести порядок.

Первые залпы раздались в августе 1946 года. Ударили по журналам «Звезда» и «Ленинград», а конкретно — по «пошляку и подонку» Зощенко и по «типичной представительнице… пустой безыдейной поэзии» Ахматовой. В июне 1947 года, организовав дискуссию по книге Александрова «История западноевропейской философии», партия перешла в наступление на философском фронте, обвиняя философов в «беспринципности и безыдейности», в «раболепии, низкопоклонстве перед буржуазной философией». В августе 1948 года главным полем сражения стала биологическая наука. На знаменитой сессии ВАСХНИЛ академик Лысенко с благословения Сталина разгромил «вейсманистов-морганистов» и вместе с ними современную генетику.

Выражаясь нынешним языком, впитавшим реалии Вьетнама, Афганистана, Чечни, обозначенные выше факты можно квалифицировать как «точечное бомбометание». К бомбометанию ковровому власти перешли в начале 1949 года после статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», которая была опубликована в «Правде» 28 января. «Безродные космополиты» — так была обозначена цель. Тут уж идеологическая молотилка заработала на полную катушку. Не было ни одной отрасли культуры, где бы не велись поиски и разоблачение «беспачпортных бродяг», где бы не боролись с «низкопоклонством перед Западом». И здесь сработал закон больших чисел. Среди сотен «разоблаченных» имен не менее 90 процентов принадлежало «лицам еврейской национальности». Все вставало на свои места. Идеологическая кампания имеет четкую антисемитскую составляющую. Об этом нигде не говорилось вслух. Но это понимали все.