Первая формула - Р. Р. Вирди

мое обвинение. Тяжело сглотнув, понизил голос: – Он водил меня в Воронье гнездо. – Добавлять ничего не стал, рассчитывая, что Ватин поймет.

Он нагнулся, упершись локтями в колени:

– Неужели? Хм… Показал тебе своих бывших учеников?

Я кивнул.

– Ах! Это тяжелое зрелище, Ари. Я ведь тоже их видел. Не могу сказать, что часто наведываюсь в башню. Но… – Он откашлялся и отвел взгляд. – Мне приходилось там бывать, когда кто-то из учеников ломался. Ужасно… Ни одному риши не суждено забыть подобное. А уж товарищам таких ребят – тем более.

Он говорил об обитателях Вороньего гнезда так, словно те умерли, а не просто слегка повредились в уме. Говорил как о близких друзьях.

Я предусмотрительно промолчал. Что бы там ни видел Ватин, не следует бередить его раны, пока он сам не пожелает открыться. Наверное, лучше сменить тему.

Так я и поступил, хотя подробно рассказывать не стал:

– Он испробовал на мне пару плетений. Вроде как устроил чертово испытание. Велел изучать предмет самостоятельно, постичь механизмы и принципы искусства. По-моему, о паре формул я имею представление, хотя и не слишком в этом уверен.

Ватин переплел пальцы и потянулся, хрустнув суставами. С удовольствием закряхтел и пробормотал:

– Старость не радость, а тут еще чертова холодрыга… – Глубоко вздохнув, он прикрыл глаза. – Принципы – штука сложная, Ари. Плетения – тем более. Давай начнем с того, что на время забудем требование риши Брамья учиться самостоятельно.

– Уже забыл, – ухмыльнулся я.

Ватин приоткрыл один глаз, бросил на меня взгляд и снова зажмурился.

– Забудем на время, – хмыкнул он, притворившись, что снова хочет ткнуть меня в плечо.

Я отпрянул, и Ватин, дернув уголком рта в легкой улыбке, продолжил:

– Наслышан об основах?

Я кивнул. И тут же спохватился – он ведь сидит с закрытыми глазами.

– Да. Атир, столп веры. А еще воля, которая позволяет менять мир.

– Хм… Мы создаем собственную реальность, Ари. Ну, настолько, насколько вообще плетущий может это сделать. Но ты прав. Вера – явление расплывчатое и изменчивое. Вера может быть хрупка или, напротив, тверда как алмаз. Все зависит от личности. – Он взглянул на меня сквозь узенькие щелки глаз. – И от жизненного опыта. Принципы со временем меняются и меняют человека, который их придерживается. Что же такое вера? Кто-то скажет, что она как раз и зиждется на принципах, ими определяется.

Я шутливо подтолкнул друга локтем:

– А кто-то скажет, что риши мог бы побыстрее перейти к сути, вместо того чтобы ходить вокруг да около.

– Кто-то куда-то торопится? Мы ведь просто болтаем. Или ты считаешь, что у нас серьезная дискуссия? – Ватин состроил строгую мину, но я-то знал, в чем тут дело. Вечно он напускал на себя суровый вид, пытаясь сдержать смех.

Решив ему подыграть, я пошел на попятный:

– Конечно-конечно. Как вам будет угодно, Мастер философии.

Из глаз у меня вдруг полетели искры, и я потер точку на голове, куда Ватин ткнул своим твердым пальцем – не слишком сильно, хотя весьма неожиданно.

– Не насмехайся, Ари. – Откашлявшись, он скрестил руки на груди в притворном раздражении. – Где мы остановились?

Я едва сдержался, чтобы не сострить. Сдерживаться мне удавалось нечасто, и все же подобное порой случалось.

– Да, так вот. Механизм работы плетений основан не только на вере, понимаешь, но и на совершенно определенных принципах. Что такое принципы, если не разновидность веры?

Я задумался:

– Согласен, однако попробуй сказать Мастеру исцеления, что принцип сращивания сломанной кости опирается на веру, а вовсе не на науку и практику. Он оценит. – Мой тон сочился сарказмом, способным разъесть стоящую перед нами каменную кафедру.

Ватин отмахнулся:

– В основе всего лежит идея, Ари. Принцип, идея, связь сущностей. Кто сказал, что они представляют собой догму? – Он пожал плечами. – Я вот в этом не уверен. Понимая, как работают плетения, каждый раз задумываюсь: точно ли их концепция неизменна?

– А разве нет? – нахмурился я.

Ватин снова уклончиво передернул плечами:

– Возможно, но ведь эта концепция существует исключительно в нашем мозгу. Кто возьмет на себя смелость заявить, что плетения работают так, а не иначе, под воздействием внешних принципов, а не тех, которые мы в них встраиваем? Не знаю, не знаю. Вот в чем сложность теории принципов. Порой кажется, их гораздо больше скрепляет вера, чем что-то иное. А верить человек может и в восхитительные вещи, и в ужасные. Все зависит от плетущего – вот мое мнение. Для чего он использует веру? Для того чтобы изменять мир – к лучшему или к худшему. История содержит немало и тех и других примеров. Мы найдем множество людей, пострадавших от веры.

Похоже, Ватина покинули силы – во всяком случае, он съежился и сполз слегка вниз.

– Что же плетения? Я понимаю их природу так, как привык ее воспринимать. Знаю те формулы, которые умею применять настолько хорошо, что они выполняют свою функцию – исходя из моих представлений. Возможно, именно в этом и кроется мой недостаток. Я слишком стар и немощен, чтобы думать об их цели иначе. Но изменись я – плетения тоже станут другими. Кто знает? Если человек во что-то верит – вера его меняет.

Все, что говорил риши Брамья, было понятно, порой – предельно понятно. Теперь, разговаривая с Ватином, я видел, какое бремя возлагает на себя человек, лишь задумывающийся о плетениях. Мой друг сейчас выглядел намного старше, чем был.

– По-моему философия действует на твой мозг куда хуже, чем плетения – на риши Брамья.

Я знал, что Ватин воспримет мои слова, как и было задумано: шутка или, допустим, небольшая провокация. Требовалось его немного встряхнуть.

Его веки приоткрылись.

– Значит, я – чокнутый? – покосился он на меня, подхватил посох и дважды ударил им о раскрытую ладонь. – В прежние времена мы знали, как обращаться с такими ученичками. Дождешься, заеду тебе хорошенько! – буркнул он, продолжая постукивать своей палкой.

Я ухмыльнулся и возразил самым что ни на есть почтительным тоном:

– Это было бы неуместно, уважаемый Мастер философии.

Ватин поднялся, однако я вскочил еще раньше и отбежал на другую сторону прохода между скамьями. Теперь посохом до меня не дотянуться. Ватин долго смотрел мне в глаза, затем цокнул языком:

– Ну, и куда же девалось твое остроумие?

Выдержав его взгляд, я заявил:

– Ум – или остроумие – подобен вере. Ведь что такое ум? Кто возьмет на себя смелость сказать, что делает человека по-настоящему…

Взвизгнув, я отскочил, когда Ватин бросился на меня, размахивая посохом.

– Клянусь, я найду повод, чтобы тебя заточили в Воронье гнездо, слышишь, ты,