Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

— Ведь то мудрено, братцы мои, — продолжал тот, которыйудивлялся их белизне, — сказывали мужики под Можайским, как стали убиратьбитых, где страженья-то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежалимертвые ихние-то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний-то, как бумага белый,чистый, ни синь пороха не пахнет.

— Что ж, от холода, что ль? — спросил один.

— Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи,так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь,говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотяморду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха непахнет.

Все помолчали.

— Должно, от пищи, — сказал фельдфебель, — господскую пищужрали.

Никто не возражал.

— Сказывал мужик-то этот, под Можайским, где страженья-тобыла, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех,мертвых-то. Волков этих что, говорит…

— Та страженья была настоящая, — сказал старый солдат. —Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.

— И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себяне допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон — говорит. Так, толькопример один. Сказывали, самого Полиона-то Платов два раза брал. Слова не знает.Возьмет-возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. Иубить тоже нет положенья.

— Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.

— Какое врать, правда истинная.

— А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бызакопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.

— Все одно конец сделаем, не будет ходить, — зевая, сказалстарый солдат.

Разговор замолк, солдаты стали укладываться.

— Вишь, звезды-то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холстыразложили, — сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.

— Это, ребята, к урожайному году.

— Дровец-то еще надо будет.

— Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.

— О, господи!

— Что толкаешься-то, — про тебя одного огонь, что ли? Вишь…развалился.

Из-за устанавливающегося молчания послышался храп некоторыхзаснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. Отдальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.

— Вишь, грохочат в пятой роте, — сказал один солдат. — Инароду что — страсть!

Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.

— То-то смеху, — сказал он, возвращаясь. — Два хранцузапристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.

— О-о? пойти посмотреть… — Несколько солдат направились кпятой роте.

Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер яркогорел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.

В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги поснегу и хряск сучьев.

— Ребята, ведмедь, — сказал один солдат. Все подняли головы,прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг задруга, человеческие, странно одетые фигуры.

Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говорячто-то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повышеростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, онхотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанныйплатком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая насвой рот, говорил что-то. Солдаты окружили французов, подстелили больномушинель и обоим принесли каши и водки.

Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанныйплатком был его денщик Морель.

Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдругболезненно развеселился и начал не переставая говорить что-то не понимавшим егосолдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра,бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавалпротяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам,что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший ккостру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французскогоофицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера,Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы,если бы подле стоящий солдат не поддержал его.

— Что? Не будешь? — насмешливо подмигнув, сказал одинсолдат, обращаясь к Рамбалю.

— Э, дурак! Что врешь нескладно! То-то мужик, право, мужик,— послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили,подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеисолдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:

— Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila deshommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья!Вот люди! О мои добрые друзья!] — и, как ребенок, головой склонился на плечоодному солдату.

Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженныйсолдатами.

Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными,слезившимися глазами, обвязанный по-бабьи платком сверх фуражки, был одет вженскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подленего, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держалисьза бока, глядя на него.

— Ну-ка, ну-ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. — говорилшутник-песенник, которого обнимал Морель.

Vive Henri Quatre,

Vive ce roi vaillanti —

[Да здравствует Генрих Четвертый!

Да здравствует сей храбрый король!

и т. д. (французская песня)]

пропел Морель, подмигивая глазом.

Сe diable a quatre…

— Виварика! Виф серувару! сидябляка… — повторил солдат,взмахнув рукой и действительно уловив напев.

— Вишь, ловко! Го-го-го-го-го!.. — поднялся с разных сторонгрубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.

— Ну, валяй еще, еще!

Qui eut le triple talent,