Русская сила графа Соколова - Валентин Лавров

Соколов вопросительно поднял бровь:

— Так как же Бродский мог похитить с мертвеца часы, если он ушел прежде, чем Кугельский умер?

Сычев невозмутимо продолжал:

— А может, он часы прежде взял — поносить, а отравил, чтобы не возвращать? Эх, Аполлинарий Николаевич, это такой народец ушлый, что его и не поймешь — пройдохи.

— Скажи, Сергей Фролович, зачем богатому человеку рисковать ради какого-то пустяка — часов?

Сычев помахал пальцем:

— Нет, Аполлинарий Николаевич, не знаете вы этих прохиндеев. Они чем богаче, тем жаднее. И потом, как я заметил — чувство ревности толкает на самые мерзкие поступки, на кровавые.

Соколов усмехнулся:

— Говоришь, двое свидетелей? И фамилии свидетелей — Годлевский и Ярошинский? Так?

Сычев не смутился, напористо ответил:

— Они самые, а что?

— Фигуры очень непристойные. Первый три раза сидел за воровство, второй отбыл семилетнюю каторгу за грабежи.

— Ну и что? У них неприязненных отношений с Бродским не было, их показания заслуживают доверия. Сам Бродский куда отвратительнее их обоих.

Соколов расхохотался:

— Но деньги у него ты не брезговал брать! Не ошибаюсь?

Сычев шумно задышал, раздул щеки:

— Какие деньги? Чтобы я, кавалерийский подполковник, у какого-то торговца стал деньги брать? Никогда!

— Неужто запамятовал? Две тысячи — это большие деньги. И расписочку давал.

Сычев сидел, потупив взор в пол, стиснув зубы. Нервно дернул головой:

— Поклеп, оговор! Это Бродский нарочно сочинил, клеветник позорный.

Соколов продолжил самым ласковым голосом:

— Сергей Фролович, бери лист бумаги и пиши объяснительную записку.

Сычев упрямо помотал головой:

— Не брал! И писать не буду.

— Вот как? Не хочешь признаться в малом?

— Не в чем признаваться.

Соколов задушевно продолжал:

— Нет, не уважаешь ты меня, Сергей Фролович, совсем ко мне не испытываешь ни почтения, ни страха. И напрасно! Тогда тебе придется отвечать за вымогательство двухсот тысяч и за прочие художества. Это я тебе обещаю.

Сычев так и подскочил в кресле, театрально взмахнул руками и выпучил глаза:

— Каких таких двухсот тысяч?

— Потерял память? Бедняга! — Вздохнул. — Неужто лечиться на Сахалин поедешь? Жалость какая! Ведь еще и лишат всех прав состояния.

— Одни ваши фантазии!

— Видит Бог, я не кровожаден. Последний раз говорю: одумайся, не запирайся! Ведь ты такой мужественный, такой прямой и честный. Лай, к примеру, тебе два-три эскадрона, да ты впереди всех понесешься на боевом скакуне, первым влетишь с шашкой на вражеские бастионы. Чего здесь ты трусишь? А? Обещаю: если будешь мне помогать распутывать это дело, сделаю все возможное, чтобы облегчить тебе участь. Ну?

Сычев долго молчал, громко сопел. Наконец, твердо что-то решив, взмахнул от груди рукой, сказал, как отрезал:

— Ничего не знаю, ничего не ведаю: денег у этого пархатого Бродского не брал, расписки не писал. И про двести тысяч не слыхал. Это мои завистники клевещут.

— Это какие завистники?

— Будто сами не знаете!

— Я-то знаю, но хочу проверить! Об одном и том же мы говорим?

— Клеветники эти — мой бывший помощник Шанларук и бывший агент Заманский.

— Бывшие? Стало быть, ты выгнал их со службы?

— А что, я чай пить с ними должен? Все-то вы на меня клевещете. Интриги! Я чист как стеклышко. За ваше самоуправство еще ответите!

Соколов поднялся на ноги, отчего головой вознесся высоко над собеседником, резко перейдя на ледяной тон, сказал:

— Что ж ты, «стеклышко», объявил мне войну? Видимо, в силу провинциальной ограниченности ты, Сергей Фролович, плохо представляешь, с кем решил единоборствовать. И переоценил свои возможности. Теперь пощады от меня не жди.

— Я завтра утром должен по делам службы ехать в Луганск.

— Завтра утром, ровно в десять, ты будешь отвечать на мои вопросы. Взять с тебя подписку о невыезде?

— Нет, не надо. Но у меня есть начальство…

— Полицмейстера и губернатора я поставлю в известность. Но не вздумай мешать следствию, давать плохие советы Годлевскому, Ярошинскому и прочим соучастникам. Я ведь быстро все прознаю.

— Какие советы?

— Не смущай их советами: «Срочно сматывайтесь из города, пока этот Соколов тут. И ни в чем не признавайтесь».

Соколов подумал: «Два-три филера и впрямь не помешали бы, проследил бы сейчас этого дядю».

Сычев запыхтел:

— Коллега, вы меня прямо держите за какого-то жулика. Обидно все-таки!

— Обижайся сколько хочешь, но тебе, Сергей Фролович, водить меня за нос нет резона. Обман дорого обойдется. Если Ярошинского и Годлевского в городе не окажется, обещаю: тебя повезут в Москву в кандалах, со срамом. Или сразу в реке утоплю — без суда и следствия.

Сычев изобразил из себя оскорбленную невинность.

— Как же так! — Почесал за ухом, почмокал губами. — Коллега, можете на меня положиться: и Годлевский, и Ярошинский встретятся с вами. Если вы в них сомневаетесь, так мы ихние души вытряхнем.

Соколову такая перемена в настроении начальника сыска понравилась. Он с удовольствием произнес:

— Вот и молодец! Теперь вижу — государственный ум у тебя, Сергей Фролович.

Сычев с энтузиазмом продолжал:

— Коли позволите, приеду прямо к вам в гостиницу.

Соколов кивнул:

— Договорились!

Они вышли из подъезда вместе.

Сычева ждала коляска, запряженная двумя холеными рысаками, нетерпеливо перебиравшими ногами.

— Прикажете подвезти?

— Нет, прогуляюсь!

Начальник сыска, тяжело накренив коляску, влез в нее и, нагло ухмыляясь, неожиданно весело помахал рукой гостю:

— Счастливого пребывания в Харькове!

Он умчался, подымая столб пыли.

— Да, от этого типа можно ждать любой гадости! — сказал себе Соколов.

У начальника харьковского сыска и впрямь созрел план — коварный.

Соколов, вызывая своей персоной всеобщее любопытство, не торопясь направился к Сарре Бродской, урожденной Сандлер.

Она жила недалеко от сыскной полиции, на главной улице города — Сумской, в доме отца — высоком двухэтажном, на каменном, тщательно оштукатуренном цоколе, крытом железом и обнесенном высоким забором.