Хмурь - Ирина Лазаренко

Еще бы не думать.

Возвращается Туча с корзиной, пахнущей хлебом. Под мышкой у нее большая фляга.

– Вожак велел передать, – бормочет она и сгружает всё принесенное перед Гномом.

Он хлопает ладонью по траве, приглашая Тучу садиться рядом, и та усаживается. Глаза у нее блестят.

– Что это за костры? – спрашивает Гном между прочим, выкладывая лепешки из корзины. Я бросаю рядом кислые листья со сладкой начинкой, которые не добрались до Сплюхи.

– Да вот, появляются иногда, – Туча пожимает плечами. – Не знаю, зачем это. Нам-то костры на дороге ни к чему, мы путь к озеру знаем и без них, а по ночам не ходим. Да и вообще не ходим в ту сторону, нечего нам там делать. И вожак не велит. Верно, там силы недобрые водятся.

– Вожак не велит, – повторяет Гном и начинает возиться с пробкой фляги.

– Не пей бр-ражки, приблуда! – взвивается вдруг колпичка и громко хлопает крыльями.

– А мне хочется! – вызверяется на неё Гном. – Утихни, жаркое!

– Ты чего? Это же просто птица, – повторяю я недавние слова Тучи, а Гном ворчит что-то неразборчивое.

Остаток вечера мы проводим на склоне, попиваем из деревянной фляги крепкую бражку, воняющую болотом, заедаем пресными лепешками и сладкими орехами, смотрим на костры вдалеке, слушаем задорную ругань колпички и бесконечные истории оживившейся Тучи.

Про то, что дочка их вожака носит дитя Зубатого, который сын Белого, который подмял под себя все приозерное Болотье. Что их селение теперь должно породниться с родом Белого и перебраться ближе к озеру, что будет очень хорошо, потому что болото уже подошло вплотную к южному краю селения, и жизнь становится всё труднее, а в приозерном крае жизнь, напротив, очень неплоха. Что сама Туча боится Белого, и Средьземого озера тоже боится, и что их вожака связывают с Белым какие-то нехорошие дела, по которым и горят эти костры на пути к озеру. Во всяком случае, Туча так думает. Но другие жители поселка очень довольны, что дочь вожака носит дитя Зубатого. А Туча – нет, недовольна и боится.

– Бабки говорят, я слишком много думаю, – говорит она, лихо отпивает из фляги и закашливается.

– Это осуждается? – спрашивает Гном. Он сидит, задрав голову, хочет высмотреть звёзды за дымным небом.

– Да вот еще бы, – Туча хихикает. – Девке ведь не положено думать. Умную девку даже третьей женой никто не возьмет.

– А, – говорит Гном.

О, что бы ответили на такое наши хмурии! Особенно Птаха! Я представлю себе выражение её лица и вспыхнувшие щеки, и упертые в бока руки и начинаю смеяться вслед за Тучей.

– Дур-ралеи, дур-ралеи! – надрывается колпичка.

Болотье обнимает мокрая серая ночь.

* * *

Я просыпаюсь от того, что Гном трясет меня за плечи.

– Я понял, – шепчет он, и в горле у него клокочет, – это коврики, их тканые коврики!

Вяло машу рукой: дай поспать! Сначала с Тучей возню устроил, а стоило мне задремать – он меня трясет и шепчет какую-то дичь.

– Коврики! – Гном повыше поднимает свечу – будто спицу воткнули в глаз.

– Что – коврики? – с трудом проморгавшись, смотрю на тот, что висит над моей койкой. Стены сжимаются, и потолок опускается пониже, чтобы тоже посмотреть. – Что это?

Гном наклоняется к моему уху, едва не уронив на постель свечу, и придушенно шепчет:

– В них путаются сны! Это коврики воруют сны, понимаешь?

Смотрю на цветастую сетку. Сеть. Её ячейки провисают посередине так, что коврик улыбается мне десятками цветастых ртов.

– Коврики, – повторяю я.

Огонек свечи дрожит, тканая сеть посылает мне воздушные поцелуи десятком улыбчивых ртов, шепот Гнома становится оглушительным, над соседней койкой взлохмаченным призраком поднимается завернутая в одеяло Туча и говорит, что ей плохо, что у нее в голове всё взрывается и шипит. Я смеюсь, потому что в голове ничего не может шипеть, а может только пениться. Мой смех – еще громче шепота Гнома, и вместе им так скучно, что непременно нужно позвать к себе «Бом-м, бом-м», и это так здорово, что коврики на стене от радости начинают петь варкские песни, и стучат разбросанные кем-то камчётки, а Туча хочет сплясать, но вместо этого падает на пол. Большая кочка с зеленым хохолком кричит «Кар-раул, кар-раул, не пей бр-ражки!» и бьется головой в окно, и Гном вдруг становится таким маленьким, что больше не может держать свечу. Свеча падает на пол и катится к Туче, чтобы подоткнуть ей под бок одеяло, а кочка не помещается в окно и пинком выбивает двери, вбегает в дом, разделившись на много маленьких кочек с варкскими сигилями в руках, и они тоже должны запеть песни, и тканые коврики им подпоют и пошлют воздушные поцелуи.

– Этот здоровый точно не очнется? – спрашивает свечной огонёк и тут же гаснет, потому что не любит слушать варкские песни.

* * *

Я прихожу в себя, когда меня сбрасывают наземь… с лошади? С чердака? Мрак раздери, как же болит голова! Сухо во рту, сухо в глазах, темно, на голове… мешок? Руки связаны спереди.

Поторапливаемый окриками, я поднимаюсь на ноги, шатаюсь, едва не падаю, кручу головой, хотя ничего вокруг не вижу. Мешок воняет пылью и мышиным пометом, трещит голова, болят намятые бока, опухают связанные руки. Меня пинают в спину, указывая направление, подбадривают криком. Иду, спотыкаюсь, потом не нахожу под ногой земли и под многоголосый хохот падаю на шаткое, деревянное. Вокруг плещет вода.

Лодка?

Подбираю ноги, опираюсь спиной о борт. Тут же раздаются новые окрики, потом звук падения и знакомый писк. Туча. Вокруг хохочут. Колпички не слышно. Следом, судя по грохоту, валится Гном, и крики становятся вовсе не восторженными, лодка ходит ходуном, но не переворачивается. Перекликаясь, остальные рассаживаются на вёсла.

Лодка плывет. Мрак его знает, куда. Мы трое сидим у борта, прижавшись друг к другу боками. Когда у тебя на голове мешок, хорошо одно: другие не видят твоего жалко-обалдевшего лица.

Я ничего не вижу и ничего не понимаю. Только одно становится ясно: чего ждали люди у костров, на дороге от посёлка до озера.

Нас.

В детстве я обожал истории про Чародея, всё время просил бабушку рассказывать мне их перед сном. Это были не сказки, нет, – самая настоящая быль. Больше всего я любил слушать про творин. Про то, как самый главный, самый сильный и знающий Чародей создавал всяких невиданных прежде существ и селил их в разных местах, где они начинали жить своей жизнью.

– Каждое из этих созданий было выражением чего-то важного, – рассказывала бабушка, – для того Чародей и создавал разные виды творин: чтобы обессмертить эту важность. Мантихоры воплощали изворотливость, големы – стойкость, гарпии – находчивость… Не все творины получились удачными, некоторые погибли, другие же сумели выжить, расплодились и превратились в злобных хищников, которые по сей день наводят страх на земли людей и варок.