Хмурь - Ирина Лазаренко

Ох, нет. Я понимаю, что всё это наверняка важно. Совместная работа, новые связи между землями и всё такое. Но интересней от этого не становится.

В замке и в округе про хмурей рассказывают правдивые, приукрашенные и насквозь лживые истории. Нашим именем, наверное, даже пугают малышню. Но, кажется, нас не собираются здесь использовать по прямому, хмурьскому, назначению. На кой мрак нужно было так долго и трудно учиться, спрашивается? Чтобы стать пугалом для детей и послов?

Я – наконечник стрелы… Я вершу справедливость…

По обрывкам фраз, по зачарованным взглядам местных и пришлых мы понимаем: слава хмурей гремит и ширится, на нас оглядываются, с нами считаются, нас побаиваются… даже свои. Даже те, кто делит с нами ложе.

Почему же нам не дают никаких заданий, чтобы подтверждать эту славу делами?

Может быть, слухов так много, что слава стала слишком большой для нас?

Или злоумышленники впадают в такой трепет перед хмурями, что для нас никаких дел не находится?

Или делами теперь занимаются другие хмури, а мы трое – вообще не для этого?

Дни мелькают один за другим, и вопросы всё сильнее жгут мой язык, желание получить ответы свербит в пятках, а шило в известном месте не дает махнуть на всё это рукой. Промаявшись некоторое время и поняв, что не отпустит, я выпрашиваю у земледержца несколько свободных дней и отправляюсь в обитель.

Только у своих наставников я смогу получить нечто похожее на ответы.

Или нет.

В моей камере отличный потолок – деревянный, по-весеннему пахучий, весь в маленьких темных листиках. Эдакий вежливый поклон в сторону пленников, чтобы не чувствовали себя оторванными от мира. Каменный потолок был бы куда более унылым, бесспорно.

– Чтоб им сгореть, деревяшкам ходячим, – тоскливо говорю я, рассматривая маленькие листики.

– С твоей рукой всё будет в порядке, – ворчит собиратель Псина и звенит своими склянками. Чувствую, как он начинает обтирать запекшуюся кровь с пальцев. Пока еще не больно.

Камня в Энтае почти нет. Весь испытарий – из живых растений. Ветки-клетки, лозины-веревки, колодки-стволы – всё подчиняется командам энтайцев и ведёт себя как большая дрессированная зверушка.

Смотрю в потолок, на темное бугристое дерево, на маленькие листики. С такого роскошного потолка просто обязаны сыпаться ядовитые пауки.

– Чтоб им сгореть, – повторяю я. – Вместе с испытариями и деревянными листиками. Миру пойдет на пользу, если ходячие деревяшки сгорят.

Полесский земледержец рано или поздно про это узнает. И очень рассердится, потому что хмури ему нужны для своих важных целей. Потому земледержцево войско придёт в Энтаю и сожжет её ко мраковой матери, хотя местные деревья не горят. Так-то.

– Да что ты можешь знать об энтайцах, – беззлобно ворчит Псина, – вы же с перепугу отгораживаетесь от них, строите свои пределы, распускаете глупые сплетни…

Я резко поднимаю окровавленную руку, как будто Псина не с ней возится:

– Вот это что?! Глупая сплетня?!

– Это – страдание во имя учения, – терпеливо, как маленькому, говорит он. – Энтайцам просто приходится делать это. Если б жители окрестных земель не были так настроены против них, если б интересовались лечительными премудростями, да и другими тоже… тогда бы этого делать не пришлось. Сообща вы создали бы большие, сильные испытарии да учительные центры, и опыты бы там проводили не над вами, а над какими-нибудь никчемными…

Псина осекается.

– Над бездомными, – соображаю я. – Над бродягами. Калеками. Нищими. Сиротами. Над теми, за кого никто не вступится и кого кормить никто не хочет.

Псина оттер корку засохшей крови, и теперь начинает поливать мою руку из фляги. Притупившаяся было боль вгрызается в обнаженное мясо. Я корчусь у стены, стараясь не завыть. Бугристые стволы давят на спину, как маленькие кулаки.

– Всё было бы не так, – Псина треплет меня по плечу, другой рукой придерживает за локоть, чтобы кисть не болталась и не скребла об пол.

Наверное, я метаюсь, не знаю, всё заслоняет белая пульсирующая боль и злость на Псину, который так спокойно говорит жуткие вещи и одновременно еще умудряется заискивать.

– Вы просто ничего не знаете об Энтае, – повторяет он, когда я наконец могу вздохнуть.

Некоторое время я молчу, смотрю, как он обкладывает вспухшие пальцы толстыми бледными листами, льет сверху какое-то масло. Оно пахнет горелой ореховой скорлупой.

Проводили бы они опыты над другими, как же! Вместо меня – тоже? Где бы они взяли других хмурей?

Я – наконечник стрелы… пленённый злом.

– Мы знаем, что энтайцы – творины, – говорю, не глядя на Псину. – Их создал Чародей, так же, как гномов, сирен и всех прочих. Сумасшедший старый урод. Смешал отросток ходячего дерева и разум человека, воплотил в него жажду знаний и выплеснул наземь. А энтайцы развили бурную деятельность, потому что тянулись к тем дурацким знаниям, которых Чародей им не дал. И ему показалось это таким забавным, что он создал для них целую Энтаю, чтобы они тут учились и умнели, и потом даже пытался протащить в разных земельных советах признание энтайцев и установление торговли с ними. Очень смешно. Теперь этот старый пердун мёртв, ходячие растения стали умнее всех нас, а сраная Энтая в огне не горит и защищает своих творин. Одна радость – этот лес не разрастается, а надолго вылезать за его пределы деревяшки не могут.

– Мы бы тоже были умными, как они, если б учились, – заявляет Псина. – Пока это понимает мало кто из людей – только я да еще кое-кто. Энтайцы, в отличие от нас, не ждут милостей от судьбы, не стремятся к обогащению, не плетут интриг, для них самым важным является, как ты сказал, познание…

– Просто душки. Настроили пыточных и покупают себе людей для опытов. – Я баюкаю перевязанную руку. Кажется, всё, что ниже запястья, теперь принадлежит кому-то другому. – Наверное, жалеют, что войны закончились, теперь люди дороже обходятся. То ли дело в старые времена, когда их возили обозами…

– Ну что ты несешь? – укоризненно говорит Псина. – Какие еще обозы?

Я закрываю глаза, плотней прижимаюсь плечами к стене. Слышу, как собиратель складывает свои склянки, болтает их на просвет, перекладывает стружкой, шуршит тряпицами.

Меня не должно быть здесь. Меня ждали в прибрежном Подкамне, где запахи моря, расшитые одежды, подъемники и ветродуйные машины. Это просто дурной сон: Псина, живой потолок, боль, ярость, безнадежная невозможность происходящего.

– Я родился в энтайском испытарии.

Не сразу понимаю, что сказал это вслух. Но почему-то продолжаю говорить. Мне кажется, что всё это рассказываю не я, а кто-то другой, что на самом деле я не сижу на бугристом деревянном полу в Энтае, а сплю в своей обительской постели или что-то в этом роде.