Хмурь - Ирина Лазаренко

– Мои отец и дед воевали, наёмничали. Тогда это был лучший способ кормить семью – прибиться к какому-нибудь притязателю на земли, который платит хорошо, да воевать за него. Отец и дед были очень далеко, когда к нам пришли другие наемники, нанятые другими притязателями. А может, просто разбойники, кто их там разберет. Тогда много всякой гадости шаталось по землям. Поселенье сожгли, всех молодых согнали в обозные клетки и увезли. Остались одни старики да малышня, которым ничего не оставалось, как подохнуть с голоду на разоренной земле. И эти старики с малышней пошли за обозами. Бабушка пошла за невесткой, за моей мамой. Говорит, каждый миг молила духов продолжения рода, чтобы мама не стала рожать прежде времени.

Те люди, что везли обоз – они даже не очень злыми были. Кормили пленников, да и старухам с детьми, которые шли за ними, иногда бросали объедки. Не гнали их прочь, только говорили: «Возвращайтесь в свои земли. Там, куда мы идем, вам не выжить». И некоторые возвращались. Расходились по ближайшим поселеньям – кто по родичам, кто договаривался работать за стол и ночлег. Но некоторые не ушли. Проковыляли за обозом через всё Загорье и Подкамень, до самой Энтаи. Там, у самого граничного предела, был большой испытарий, в который продали их родню.

– Интересно, – вворачивает Псина, – твой отец и дед тоже зарабатывали на торговле людьми? Или по-честному, только на убийствах и грабеже?

Мне нечего ответить. Я не знаю.

– Бабушка провела в приграничье два месяца. Днем работала нянькой в Подкамне. И каждую третью ночь проходила десять попрычей, чтобы добраться до испытария. Бабушка тогда еще не была старой, еще могла одолевать такие дальние расстояния, ей удавалось за ночь дойти до испытария и вернуться в Подкамень, хотя наутро у неё ужасно болели ноги… Испытарий, да. Это была огромная поляна с забором из живых переплетенных стволов, между которыми не хватало места, чтобы просунуть хотя бы голову. Сам испытарий был сокрыт ползучими растениями – гигантский зеленый холм, от которого веяло тоскливой жутью. По ночам пленных людей выпускали на прогулки, и они ходили по поляне в свете лун, шатаясь, как призраки, почти не разговаривая, безучастные. Но старухи, что пришли туда за своими родными – они сообразили, что с некоторыми энтайцами можно договориться. Каждую третью ночь пленных охранял энтаец, который любил морские раковины и обточенные водой камешки – ни того, ни другого в Энтае не встречается. Старухи приносили ему самые красивые раковины и камешки, которые могли отыскать и выменять в Подкамне, а он отходил от забора и позволял им немного поговорить с родными, передать еды, если у них что-нибудь было с собой. Так бабушка встречалась с мамой, и та рассказывала ей какие-то жуткие вещи о происходящем в испытарии. Не знаю, какие, – бабушка никогда мне не говорила, что именно узнала от матери.

Даже теперь, спустя столько лет, я словно наяву могу слышать бабушкин грустный голос: «Там были не только наши – еще много, много людей из Загорья, Полесья, Болотья, Порожек. И каждую третью ночь, приходя к поляне, мы видели, что людей становится меньше и меньше. Мы хотели молить духов леса, чтобы они берегли наших детей, но в краю живых деревьев нет места человеческим духам. И всякий раз мы замирали, разглядывая в лунном свете пленных людей и гадая: пришли сегодня к ограде наши дети или сгинули в этом проклятом месте?»

– И что потом? – спрашивает Псина, и я вздрагиваю. Забыл про него.

– Через два месяца мама не пришла к ограде, – отвечаю я сухо, надеясь, что Псина отвяжется. – А энтаец отдал бабушке младенца. Не знаю, почему он это сделал. Быть может, меня велели выбросить в яму с перегноем, но до забора идти было ближе.

Мы долго молчим. Потом Псина говорит:

– Выходит, энтаец тебя спас. Просто так, нипочему.

– Выходит, так. И что теперь, расплакаться от умиления и сказать местным, что они могут резать меня задорно и без стеснения? Так они и без того…

– Но ведь в том испытарии могли быть и другие женщины на сносях. Откуда твоей бабушке знать, что энтаец отдал ей внука, а не другого ребенка?

– Ниоткуда.

Псина захлопывает пасть и отводит взгляд.

Молчим. Я размышляю, сгибая-разгибая вывихнутую на днях ногу. Псина хорошо ее вправил, но она всё еще болит. И под ушами болит – почему-то деревяшки думают, что лучший способ расположить «испытуемого» к разговору – это тыкать его шилом в шею. И еще много чего болит. Но после обители к боли и крови мне не привыкать.

Только иногда крови из меня течет много, и тогда в голове начинает тревожно звенеть, и деревянные потолки наклоняются ко мне, чтобы рассмотреть получше, а в маленькие окна заглядывают огромные кочки с ветками-хохолками.

И почему-то мне всё время снятся исключительно похабные сны, хотя никакие события ничего такого не навевают. Сны приходят каждую ночь, и я не могу вынырнуть из них, во сне мне чудятся прикосновения, то ли человеческие, то ли нет, слышатся голоса, сосредоточенные и деловитые, совсем не подходящие к тем картинам, что буйствуют у меня перед глазами. Я не могу очнуться от них сам, болтаюсь на грани сна и яви, а в себя прихожу поздним утром, совершенно вымотанным. Быть может, это часть «испытаний».

Со стуком закрывается-открывается коробка с собирательскими принадлежностями. Псина не уходит. И я в кои-то веки не хочу оставаться в одиночестве, не хочу, чтобы собиратель уходил – тогда мне останется только ждать вечера, когда без скрипа откроется шипастая дверь, и меня снова поведут на что-нибудь «испытывать».

Нет уж. Я намерен выбраться отсюда до того, как деревяшки окончательно меня изувечат. Есть у меня одна странная мыслишка.

– Ты говоришь, я ничего не знаю об энтайцах. Это не так. Я знаю, что они живут маленькими группами, оставляя пустыми большие куски леса. Они используют вместо факелов верхние ветки высоких деревьев, напитанные солнечным светом. У них нет главных энтайцев, они – как мураши, каждый со своей задачей, но каждый может и заменить другого. – Приподнимаю руку. – И они, как оказалось, используют железо. И стекло. И кожи. И ткани.

Хотя в Энтае не добывают руду, не убивают животных и не держат преобразующих установок вроде плавилен. Представить энтайцев, чешущих шерсть, я мог бы только после Хрычевой сливовой настойки. Так откуда у них все эти вещи? Псину я не спрашиваю, не ответит – вон, глаза отводит. Ясное дело, энтайцы с кем-то торгуют. Во времена войн и вскоре после них можно было кивать на разбойников, мародеров, наемников – а в последние пять-семь лет?

– Почему ты помогаешь им, Псина? Тебе не противно?

– Я делаю доброе дело, облегчая страдания людей. Кроме того, я учусь на нём. Что для собирателя может быть ценнее такого опыта?

– На мне тоже учишься? Изучаешь… как хмуря?

– Да, – отвечает он после недолгого колебания.

И я не удерживаюсь, спрашиваю:

– Я сильно отличаюсь от обычного человека?

Он молчит, открывает-закрывает свою коробку, смотрит на переложенные стружкой склянки. Я на миг закрываю глаза и представляю, что я на занятии, что я всё еще выучень, который должен нащупать правильную дорогу туда, где есть ответы.