Жемчужина Санкт-Петербурга - Кейт Фернивалл

— Спасибо, господин Фриис. — Он поднял кружку перед Йенсом, потом посмотрел на доктора и повторил: — Спасибо.

— Сергеев, вот тебе деньги на дрожки. — Йенс достал из стола несколько купюр. — Езжай домой. Накормишь семью.

Рабочий поставил кружку на стол и принял деньги. Пальцы крепко сжались на бумажных рублях, оставляя на них кровавые отпечатки. Возникла неловкая пауза. Йенс положил руку на плечо пострадавшего.

— Ты хороший работник, Сергеев. Когда рука заживет, возвращайся. Ты мне нужен здесь.

Бедняга посмотрел на деньги.

— Вы сохраните за мной место?

— Да, обещаю.

— Мастеру это не понравится.

— Мастер сделает так, как я велю.

Раненый слабо усмехнулся.

— Да. Конечно.

Йенс снова почувствовал, как сгущается напряженная неловкость.

— Езжай домой, — повторил он. — Езжай домой и поправляйся.

— Рану нужно будет еще раз перевязать, — заметил доктор Федорин.

Сергеев, продолжая смотреть на деньги, проговорил:

— Я не могу заплатить вам, доктор.

Федорин посмотрел на Йенса.

— Ничего, ваш директор оплатит расходы.

Наконец мужчина оторвал взгляд от денег.

— Господин Фриис, скажите, вы собираетесь всем здесь, в туннеле, оплачивать лечение из своего кармана? Оставлять место за каждым проходчиком, если что случится? Вы готовы облагодетельствовать всех рабочих на всех петербургских заводах? Даже тех, кто, как я, станет калекой?

Йенс взял его за локоть здоровой руки и поднял со стула.

— Отправляйся домой, Сергеев. К жене.

Придерживая правую руку левой, Сергеев направился к двери.

— То, чем я занимаюсь в этих туннелях, — бросил ему вдогонку Йенс, — никого, кроме меня, не касается.

Сергеев резко развернулся, впился глазами в Йенса, потом перевел взгляд на Федорина.

— Это ненадолго, — негромко произнес он.

— Неблагодарный мерзавец, — сказал доктор.

— Он почувствовал себя униженным. Ему захотелось швырнуть мне деньги в лицо. Для него работа в пристойных условиях важнее подачек.

— Йенс, дорогой мой друг, порой мне кажется, что ты до сих пор так и не понял русскую душу. Твой датский разум слишком рационален. Русская душа совсем не такая.

Йенс улыбнулся и поднял кружку.

— Твое здоровье! Выпьем за русскую душу и за русский разум. Пусть они победят врагов прогресса.

— А именно?

— Самодовольство и продажность. Глупость и жадность.

— Ха! — Федорин хлопнул Йенса по спине. — Мне это нравится.

— Вся беда в том, что русские — самые добрые люди на свете. И одновременно самые жестокие. В России не знают, что такое компромисс. Здесь либо все, либо ничего. Взять хотя бы царя. Николая. Он ведь свято верит в то, что послан самим Господом Богом, чтобы править Россией. Он даже убежден, что Господь шлет ему знамения. Он сам говорил мне об этом.

— Прошу, не расстраивай меня.

— Он ищет себе духовного наставника наподобие месье Филиппа Низье или Серафима Саровского. Теперь вот нашелся этот греховодник, Распутин. Царица без ума от него.

— Мне говорили, будто она считает, что болезнь ее сына, цесаревича Алексея, — это Божье проклятие, но они очень хотят сохранить это в тайне.

— Он сильно болен?

Федорин плеснул себе еще коньяку.

— У цесаревича гемофилия. Поэтому они и прячут его в Царском Селе.

Йенс был поражен, но не подал виду.

— Гемофилия?

— Да.

— С такой болезнью ведь долго не живут, верно?

— Чаще всего да.

— Боже, храни Россию.

Федорин залпом выпил коньяк.

— Боже, храни нас всех.

Пожав на прощание руку Йенсу, доктор покинул импровизированный кабинет. Свой коньяк выплеснул на стол и смыл с досок кровь. Что бы ни говорил Федорин, Йенс ощущал родство с русской душой, с пронизывающей ее черной безысходностью. В Россию он приехал восемнадцатилетним юношей. Не желая служить в принадлежавшей его отцу типографии, в СанктПетербурге он занялся изучением инженерного дела и за проведенные здесь девять лет успел всей душой полюбить эту страну. И он не хотел, чтобы Россию погубила жадность.

— Нука, господин Фриис, объясните мне, что вы задумали, — произнес министр Давыдов.

Перед собравшимися у стола шестью мужчинами была разложена большая карта. Йенс закурил сигарету и, прищурившись, сквозь табачный дым обвел взглядом напряженные лица. Андрей Давыдов всегда говорил очень тихо, и за общим разговором люди порой забывали прислушиваться к нему. И напрасно. Таких людей Йенс про себя называл глупцами.

— Господин министр, — Йенс наклонился к столу и обхватил пальцами указку из слоновьей кости, — с вашего позволения, я покажу. — Он провел тонким острием по одной из ломаных линий на карте. — Вот эта синяя линия обозначает уже законченные туннели. Обратите внимание, как они сходятся вокруг центральных районов и дворцов.

Давыдов кивнул. Глаза его были сонно прикрыты, но за перемещением по карте кончика указки следили внимательно.

— Вот это, — Йенс обвел указкой несколько зеленых пунктиров, — обозначение линий, на которых еще ведутся работы.

Министр насупил кустистые брови, открыл ногтем свои карманные часы, потом защелкнул крышечку и произнес:

— А нужно ли нам, чтобы их было так много?

— Вне всякого сомнения, господин министр. Петербург расширяется с каждым годом. Население растет постоянно за счет приезжающих из сел и деревень крестьян, которые ищут работу на новых заводах. Поэтому вот это, — он провел указкой по жирной красной линии, — указывает на запланированные участки, работа над которыми еще не началась.

Пока Давыдов глубокомысленно созерцал карту, в комнате царила напряженная тишина. Лишь Гозолев пару раз шмыгнул носом, когда заложил в ноздрю очередную понюшку табаку.

— Я думаю о том, во сколько это обойдется, — наконец произнес Давыдов. — Все всегда упирается в деньги, — посетовал министр.

— Городу необходима новая водопроводная система, господин министр. Рабочие часто болеют изза того, что нам попросту не хватает чистой воды для соблюдения элементарной гигиены. Как избавлять город от нечистот без надежной системы канализации?

— Деньги, — снова произнес Давыдов. — В прошлом году нам пришлось сократить расходы на Сибирскую железную дорогу, чтобы наскрести миллион на сооружение этого чертова памятника батюшке нашего императора, будь он неладен.