Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком - Харриет Джейкобс

Я не ощутила радости, когда мне сказали, что дядя вернулся домой. Он хотел увидеться, хоть и знал о случившемся. Я поначалу сторонилась его, но наконец согласилась, чтобы он пришел в мою комнату. Он принял меня как всегда. О, как покарало меня мое сердце, когда я ощутила его слезы на своих пылающих щеках! Слова бабушки вспомнились мне: «Возможно, по доброте своей Он избавил их от тяжелых дней». Теперь мое разочарованное сердце могло лишь славить Бога за то, что Он это сделал. Но почему, думала я, родственники возлагали на меня какие-либо надежды? Что должно избавить меня от обычной судьбы девушек-рабынь? Много более красивых и умных, чем я, влачили такой же удел, а то и худший. Как могли они надеяться, что я его избегу?

Дядя пробыл с нами недолго, и я об этом не жалела. Я была слишком больна и разумом, и телом, чтобы наслаждаться дружеским обществом как прежде. Несколько недель мне было не под силу встать с постели. Я не могла пользоваться услугами врача, кроме хозяина, а за ним посылать не позволяла. Наконец, встревоженные моим усиливавшимся недугом, послали за ним. Я пребывала в состоянии ослабленном и нервном, стоило ему войти в комнату, как я начала кричать. Близкие сказали ему, что состояние мое весьма плачевно. Он не пожелал быть причиной моего скорейшего ухода из этого мира и удалился.

Когда родился младенец, мне сказали, что он недоношен, но Бог позволил ему выжить. Я слышала, как врач говорил, что я не смогу дожить до утра. Я часто молилась о смерти, но теперь не хотела умирать, разве что дитя умрет вместе со мной. Много недель миновало, прежде чем я смогла встать с кровати. Я превратилась в жалкую тень себя прежней. Еще год не проходило ни дня, чтобы меня не бросало то в жар, то в дрожь. Сын тоже был болезненным. Его маленькие конечности часто сводило от боли. Доктор Флинт продолжал визиты, присматривая за моим здоровьем, и неустанно напоминал, что мой ребенок – прибавление к его стаду рабов.

Я была слишком слаба, чтобы спорить, и потому выслушивала замечания молча. Его посещения стали менее частыми, но неутомимый дух, казалось, не знал покоя. Он взял брата к себе на службу и использовал как посредника для частой доставки записок и писем. Уильям был умным юношей и весьма полезным доктору. Он научился отмеривать лекарства, ставить пиявки и пускать кровь. Сам освоил чтение и правописание. Я гордилась братом, и старый доктор это подозревал. Однажды, после того как я не виделась с ним несколько недель кряду, послышались шаги у двери. Я устрашилась встречи и спряталась. Он, разумеется, стал расспрашивать обо мне, но меня нигде не нашли. Он вернулся в кабинет и послал Уильяма с запиской. Краска бросилась в лицо брата, когда он передавал мне ее, и спросил:

– Неужто ты не ненавидишь меня, Линда, за то, что я приношу тебе эти письма?

Я сказала, что не виню его: он раб и обязан повиноваться воле хозяина. Доктор велел мне явиться к нему в кабинет. Я пришла. Он потребовал сказать, где я была, когда он заходил. Я ответила, что была дома. Он взъярился и сказал, что это неправда, ему лучше знать. Затем пустился в обычные разглагольствования – о моих преступлениях против него и о моей неблагодарности за его долготерпение, – после чего опять напомнил о законах, а затем отпустил. Какое унижение, что брат должен был стоять подле меня и слушать те слова, которые обращают только к рабам. Бедный мальчик! Он был бессилен защитить меня, но я видела слезы, которые он тщетно пытался не показать. Такие проявления чувств вызывали у доктора раздражение. Уильям не мог угодить ему ни в чем. Однажды утром он пришел на службу в кабинет позже обычного, и это обстоятельство дало хозяину возможность выместить на нем дурное настроение. Уильяма бросили в тюрьму. На следующий день брат подослал к доктору работорговца с просьбой продать его. Хозяин был крайне разгневан его дерзостью – так он это назвал. И сказал, что отправил раба в тюрьму, дабы тот поразмыслил над своим скверным поведением, а тот не выказал никаких признаков раскаяния. Два дня доктор безуспешно пытался найти кого-то, способного делать для него работу в кабинете, но без Уильяма все шло наперекосяк. Брата освободили и поручили занять прежний пост, сопровождая это многочисленными угрозами наказать, если в будущем он не станет вести себя осмотрительнее.

Шли месяцы, здоровье сына поправлялось. Когда ему исполнился год, его называли красивым ребенком. Эта маленькая лоза пустила глубокие корни в моем существовании, хотя его прилипчивая нежность вызывала смешанные чувства любви и боли. Когда дух бывал угнетен особенно сильно, я находила утешение в его улыбках. Я любила смотреть на него в младенческой дремоте, но наслаждение омрачала темная туча. Я ни на миг не могла забыть, что сын был рабом. Иногда жалела, что он не умер во младенчестве. Но Бог послал мне испытание. Мой ангел сильно заболел. Яркие глазки потускнели, маленькие ладошки и ступни были такими ледяными, что казалось, будто смерть уже коснулась их. Прежде я порой молилась о его смерти, но никогда молитвы не были такими истовыми, как теперь, когда я молилась о его жизни; и молитва была услышана.

Увы, какая это насмешка над матерью-рабыней, когда она пытается молитвой вернуть умирающее дитя к жизни! Смерть лучше рабства. Меня печалило, что я не могла дать ребенку фамилии. Отец с нежностью ласкал и баловал его всякий раз, когда представлялась возможность увидеться. Он был не прочь дать фамилию сыну, но не имел законного права этого требовать, а если бы я сделала это сама, хозяин увидел бы в этом новое преступление, дерзость и, вероятно, обрушил бы месть на ребенка. О, у гидры рабства множество клыков, и все они полны яда!

Незадолго до описываемых событий вспыхнуло восстание Ната Тернера, и новость эта привела жителей нашего городка в великое волнение. Странно, с чего было им тревожиться, ведь их рабы были столь «довольны и счастливы»! Но они тревожились.

В обычае было каждый год проводить военные учения. По такому случаю каждый белый мужчина брал на плечо мушкет. Горожане и землевладельцы, так называемые сквайры, надевали военную форму. Белые беднее занимали места в строю в повседневной одежде – кто без башмаков, кто без шляпы. Сие великое событие в этом году миновало, и когда рабам сказали, что учения состоятся снова, они удивились и возрадовались. Бедные создания! Они думали, это сулит дополнительный выходной. Мне же сообщили об истинном положении дел, и я передала это известие тем немногим, кому могла доверять. Я бы с великой радостью объявила об этом каждому рабу, но не смела. Не на всех можно положиться. Велика сила пыточной плети.

К рассвету в городок стали стекаться люди со всех сторон на двадцать миль[18] в округе. Я знала, будут обыскивать дома, и была готова к тому, что это начнут делать деревенские задиры и белые бедняки. Я знала, ничто не раздражает их так, как вид цветных, живущих в удобстве и респектабельности, поэтому готовилась к обыску с особой тщательностью. Я расставила все в бабушкином доме по местам как можно аккуратнее. Застелила кровати покрывалами, некоторые комнаты украсила цветами. Когда все было подготовлено, села у окна наблюдать. Насколько хватало глаз, повсюду была разношерстная толпа солдат. Барабанщики и трубачи наигрывали воинственную музыку. Мужчины разделились на отряды по шестнадцать человек, каждый из которых возглавлял капитан. Раздали приказы, и следопыты устремились во всех направлениях, где можно было найти хоть одно небелое лицо.