Жаркая луна - Мемпо Джардинелли

И «Фиат-600» перестал качаться.

Шумно прошел грузовик с прицепом, нагруженный стволами кебрачо, и земля будто задрожала. Рамиро почувствовал, что в это мгновение он проснулся. Арасели лежала на нем, и ее губы касались его шеи, но уже не целовали ее. Ее густые волосы пахли лимонным шампунем. Они оба вспотели, он видел ее трусики, болтавшиеся на одной ноге. Видно, они порвались. Они долго лежали так, потом Рамиро стал вглядываться в ночь, раскинувшуюся за стеклом машины. Его дыхание становилось все спокойнее, но он чувствовал себя еще более погано, чем днем.

Хотелось курить. Он попытался отодвинуть от себя девочку, чтобы поискать сигареты, лежавшие в пепельнице машины. Но как только он пошевелился, она нервно прижалась к нему, приговаривая «нет, нет», и опять начала лизать ему шею и мерно, чувственно раскачивать бедрами. Рамиро нахмурился и спросил себя, что ей еще нужно. Он не хотел продолжать. Он просто не мог больше. Или хотел и мог, но не решался. Это был страх. Обыкновенный страх, прикрытый игрою слов.

Только для того чтобы остановить ее, он сказал ей то, что так хотел и боялся сказать:

— Арасели, ты думаешь, это я убил твоего папу, а?

— Я не хочу об этом говорить, — прошептала она чуть слышно своим детским голоском. — Я хочу еще, я вся горю… Еще, еще. — И она продолжала ритмично покачивать бедрами из стороны в сторону. Это сопровождалось припадками дрожи, приступами спазм. Как озноб. Рамиро был изнурен и не понимал, что еще он может делать. Совсем опустошенный, он чувствовал, однако, что член его опять поднимается, отвечая на движения этой пылкой, огненной девочки.

— Нам нужно поговорить, — сказал он жалобно.

— Дерьмо! — подскочила она, приподнимая верхнюю часть тела, но не разжимая ног. Она начала бить его кулаками в грудь, одновременно извиваясь и подпрыгивая на нем. — Я хочу еще, еще!

Рамиро схватил ее за кисти рук и отодвинул от себя. Он откинул ее с силой на другое сиденье и прижал к дверце. Но она ухватилась одной рукой за спинку сиденья, а другой за внешнее зеркало и снова выпрямилась. Он заметил вдруг, что глаза ее вылезли из орбит, а изо рта течет струйка крови. В молчании, тяжело дыша, они боролись, пока наконец она, оказавшись сильнее, чем он думал, не бросилась на него, сорвала с него рубаху, схватила губами его сосок и сильно прикусила. Он почувствовал острую боль и впал в бешенство. Рамиро свирепо стукнул ее кулаком по затылку, так что она отпустила его. И вот тогда он схватил ее за горло и начал душить.

Он сдавливал горло изо всех сил и в то же время понимал, что он сошел с ума, что его прижали к стенке, он сошел с ума, сошел с ума, его жизнь кончена, он убийца. И он сдавил еще сильнее от ненависти к ней, потому что не мог уступать каждый раз, когда ей хотелось этого… и, он знал, так будет всю жизнь, ему было страшно, он был в панике, и все потеряло смысл в эту минуту. И пока он думал об этом и продолжал сжимать горло Арасели, он разрыдался.

И он увидел луну или ее отражение, которое вновь заиграло на коже Арасели, та в отчаянии открыла глаза и сдавила руками его кисти, царапая его, впиваясь в него ногтями до крови, но это не помешало ему продолжать свое дело. Он все давил и давил, ее лицо уже посинело, у нее начались конвульсии, из груди вырывались глухие гортанные звуки, они были все глуше, как будто шли из самого нутра, и вдруг стихли.

Она больше не сопротивлялась.

Но Рамиро, с прерывающимся дыханием, плачущий, разъяренный собственной жестокостью, не мог разжать пальцы и душил, душил.

Он не знал, сколько времени провел он так, ни на секунду не ослабляя хватку уже после того, как Арасели совсем обмякла, с переломанными шейными позвонками, свернутыми на сторону, как гвоздика на сломанном стебельке. Долго еще, весь потный, измученный жарой, всхлипывая почти беззвучно, он тупо наблюдал за движением луны. Луна целиком осветила тело Арасели, ее посиневшее лицо. Наконец-то созрела полная луна, жаркая декабрьская луна, огненная, кипящая луна Чако.

И он ужаснулся от отчаяния, почувствовав, что снова возбужден, что его пенис опять отвердел, так же как и его сердце. Как кусок гранита.

Он смотрел на эту жаркую луну и чувствовал, как изливается его семя.

Рамиро вышел из машины, притушив внутренний свет. Затем открыл правую дверцу и вытащил тело Арасели. Держа ее за кисти рук, он протащил ее вдоль обочины и бросил под столбом забора, огораживающего хлопковое поле.

Вернувшись в «фиат», он завел мотор и развернул машину, чтобы вернуться в Ресистенсию. Нажал на газ, и машина понеслась со скоростью сто километров в час. В половине двенадцатого ночи он въехал в город.

Он позвонил домой из автомата и попросил Кристину, чтобы она с женихом заехала за ним в «Ла Лигурию», что прямо против армейских казарм, потому что «фиат» испортился. Это был противоположный конец Ресистенсии, по дороге на Корриентес. Потом он зажег сигарету, подождал несколько минут, стараясь не думать, и поехал домой.

В доме было темно. Мать окликнула его из своей спальни. Он сказал, чтобы она не беспокоилась, машина уже в порядке. Потом смыл с себя кровь, переменил рубашку и брюки, нашел свои документы, перекинул через руку легкий пиджак из полотняной материи, собрал все деньги, какие нашел, включая и те пятьсот долларов, что не успел разменять.

Рамиро вернулся в машину и, заводя мотор, спросил себя, неужто это все наяву. Машина несколько минут не заводилась, наконец она тронулась с места, и он разразился проклятиями.

На выезде из города он заправился, купил еще канистру с бензином, проверил давление в шинах и помчался в Формосу. Вот теперь уже точно к рассвету он будет в Парагвае.

Человек приближается к осени, как к ничьей земле: для смерти еще слишком рано, а для любви уже слишком поздно.

Аледо Луис Мелони.

Песни из глины

Рамиро закрыл глаза и отошел от окна. Не было смысла продолжать этот странный побег. Куда он сможет убежать? В любую минуту за ним могут прийти, и единственное, что ему осталось сейчас, — это думать. Думать и вспоминать. И ни о чем не сожалеть. Да и о чем он мог сожалеть? О том, что все потеряно? Он получил закладную на свою жизнь, а долги надо выплачивать. Он понял это еще в Париже, когда только начинал изучать право. Ах, Париж, красивый и сверкающий, твоя размеренная и робкая Сена, и эти набережные, лодки и мудрые рыбаки с трубками в зубах. Прогресс, развитое общество, экология, чистота и невозможно холодные люди. «Ах, Париж, ты с твоими куполами и черепичными крышами, ты перекочевал из наших грез прямо на открытки. Париж, ты так не похож на этот промозглый город, который я вижу теперь из окон восьмого этажа отеля «Гуарани». Это типичный город слаборазвитой страны, грязный, но гордящийся своими колониальными сокровищами, этим желтым и разболтанным трамваем, который спускался вниз по улице и терялся среди крыш домов, пожалуй, прошлого века».