Жаркая луна - Мемпо Джардинелли

Вот что я вам скажу: Ресистенсия — это город, который моя мать называла Пейтон-Плейс, по аналогии с городком в телесериале «Чертов Котел», который пользовался большой популярностью в первые годы черно-белого телевидения. Не знаю, помните ли вы его. Ну так вот, подобно Пейтон-Плейс, Ресистенсия — городок североамериканский, только ошибшийся своим местоположением на картах и окруженный поясом нищеты, с которым североамериканцы сталкиваются на каждом шагу. Здесь никогда ничего не происходит, пока однажды не начнет происходить черт знает что. Жара сводит нас с ума, и это является единственным объяснением того, что происходит, если и когда что-либо вообще происходит. Не знаю, что послужило тому толчком, но однажды вечером (потому что все, что происходит, происходит по вечерам) мы сошли с ума. У тебя кончились деньги или пиво, или тебе до чертиков надоело видеть одну и ту же чепуху по телику, и ты чувствуешь: нужно что-то предпринять. Разбить тарелку, например, швырнуть стул на пол, накричать на соседа, ударить жену, не знаю что, но что-то сделать обязательно надо.

Я чувствовал себя уставшим, но отнюдь не несчастным человеком. До пятидесяти лет я успел дважды развестись, мои дети учились: один — в Университете Буэнос-Айреса, другой — в Государственном университете Кордовы, а я обитал в превосходном кабинете очень большого дома, на верхнем этаже (в сущности, на огромном чердаке). На нижнем этаже жила моя престарелая мать, за которой присматривала шестидесятилетняя ласковая и деятельная женщина по имени Роза. Обе женщины были очень набожны и тихо, без претензий, коротали жизнь, столь же праведную, сколь и дремотную. Работа, независимая и приносящая хороший доход, позволяла мне в таком городке, как Ресистенсия, считаться весьма достойным сыном своих родителей. Мой единственный грех состоял в том, что я поддерживал тайную связь с Грис. С женщиной, которая была замужем, да к тому же за моим лучшим другом.

Не судите меня строго с точки зрения ложной морали. Все шло хорошо в течение последних четырех лет. Грисельда — женщина фантастическая. И не только потому, что красива, но и потому, что во всем мире не сыщешь другого человека, с которым было бы столь интересно проводить время. Ум у нее цепкий и блестящий, ему как нельзя лучше соответствуют грациозность Грис, отличительная черта, и глубочайшие знания, постоянно ставящие меня в тупик, порой сводящие с ума. Все это вместе взятое, извините меня, дает взрывоопасную смесь. Грис, страстной до умопомрачения в интимных отношениях, чрезвычайно надоело играть роль примерной дамы среди местных буржуа. К началу нашей любовной связи она уже покинула Клуб икебаны, отказалась от участия в Патронажном обществе онкологических больных и перестала посещать собрания общества Святой Троицы содействия школам. Ей надоело понапрасну убивать время, надоело просить разрешения, надоело чувствовать себя виноватой в чем бы то ни было. Грис жаждала развлечений, активной жизни, любви. То есть всего того, чего ей не мог дать простодушный Антонио.

Наши отношения начались почти случайно, как именно, рассказывать не буду: нет необходимости. Но поверьте, это было нечто потрясающее. Я впервые столкнулся с такой страстной женщиной, испытал такую обжигающую страсть. И сам никогда настолько не увлекался, потому что прежде не встречал женщин подобного темперамента и чувственности. Вот что я хочу сказать. А познакомились мы лет четырнадцать назад и, по-моему, не произвели друг на друга сильного впечатления. Из-за социальных сдерживающих факторов или по какой-то иной причине в течение целого десятилетия мы были друг для друга, можно сказать, бесполыми существами. Пока однажды — бух! — не произошел взрыв невидимой бомбы, и под образовавшимися развалинами мы стали любовниками, переплелись, как вьющиеся растения, соединились, как расплавленные металлы в горне.

Грисельда была немного моложе меня. Лет на семь-восемь, точно не знаю, потому что она постоянно вводила меня в заблуждение относительно своего возраста и своих прелестей, в чем была совершенно неподражаема. Будучи обнаженной, в кровати, она приходила в восторг только оттого, что я смотрел на нее. Она, не спеша и мягко, мастурбировала меня, а сама в это время чувственно извивалась, как акробатка, как богиня, и спрашивала не совсем к месту, согласен ли я поменять ее на двух двадцатилетних девушек. Потом она пробегала языком по моему телу, задерживаясь на наиболее чувствительных местах: ушах, спине, подмышках, между ног, и, приказав лежать смирно, ласково овладевала мной с такой страстью, которую я даже не берусь описать. Потом она ложилась на меня и начинала покачивать бедрами то в одну сторону, то в другую, при этом ей нравилось, когда я мягко ласкал ее груди, и приходила в восторг, когда я играл толстенькими сосочками матери, вскормившей детей. Тогда она закрывала глаза и просила меня говорить ей всяческие непристойности, чтобы я оскорблял ее, чтобы я обзывал распоследней шлюхой Чако[11]. Это было что-то невероятное. Ее заботило не только собственное наслаждение, но и мое, а я смотрел на нее, радостно улыбающуюся, и любовался, словно Джокондой, которая еще не села позировать Леонардо, словно Девой Марией, кормящей грудью Иисуса Христа. Потом она вдруг вскрикивала, чтобы я поскорее кончал, чтобы я отдал ей все, чтобы она могла осушить меня до дна. Потом говорила, что является водой, морем, и я должен был наблюдать, как она изливается и дрожит. Потом требовала, чтобы я клялся в любви, чтобы оставлял на ее ушных раковинах свою слюну. И я исполнял все ее желания, потому что это была правда, потому что я любил ее больше всех на свете, а еще потому, что мне очень нравилось говорить во время секса. И Грисельде это нравилось.

Больше мне нечего сказать. Мы любили друг друга и после первого свидания, спустя три-четыре месяца; когда нам удалось преодолеть чувство вины перед своими семьями, мы начали завязывать более глубокие отношения. Она выступала в роли подруги, я — советчика. Мы вели бесконечные разговоры о наших детях (ее две девочки хотя и взрослые, но были моложе моих детей), о городских сплетнях, которые нас очень забавляли, об общих друзьях и об их неудачах, о Морском клубе — короче, о нашем провинциальном мирке. И конечно, беседовали о тайне, которая связывала нас, придавала нам силы. Мы сразу договорились, что никогда никому и словом не обмолвимся об этом романе. Единственный, кого мы обходили в разговорах стороной, чье имя не упоминали, был, разумеется, муж Грисельды Антонио. Мы не только дружили, но и являлись совладельцами компании по торговле недвижимостью.

Он, безусловно, знал о нас. По крайней мере я так считал. Женщина вроде Грисельды способна обмануть целый городок, но не собственного мужа, особенно если муж не дурак. А Антонио таковым не был. Бог его знает почему он вел себя подобным образом, во всяком случае, ни жестом, ни взглядом, ни голосом он не показал, что ему все о нас известно. Никогда. Он все сносил молча. Он был рогоносцем и мирился с этим. Я приходил в отчаяние; порой в ярости мне хотелось крикнуть ему, что я отбираю у него жену, встряхнуть его хорошенько, спросить, какого черта он занимает позицию страуса. Если честно, то я не имел понятия, когда он догадался о нас, но я знал: ему все известно.

Мои рассуждения сейчас — конечно, полный кретинизм, нравственное падение. Теперь я это осознаю. Но я решил рассказать о событиях по порядку. Без оглядки на общественное мнение и без утайки. Назвать вещи своими именами, и так далее… Когда мы пустили под уклон шары боулинга, все стало настолько очевидным, что меня до сих пор поражает людское простодушие. Я бы назвал его не милым, а просто глупым. Здесь, в городке, люди склонны верить в то, во что не следует, и прямо-таки заглатывают чепуху, которую им скармливают. Слишком широко распространено и слишком популярно тупоумие у горожан, чтобы кого-то опечалить. Этим должны заниматься либо политики, либо священники, и те и другие неустанно врут, обещая то, о чем не имеют ни малейшего представления. Так что по крайней мере здесь самое удобное — быть у всех на виду. Разные там хитрости для некоторых городков — это чересчур. Нечего метать бисер перед свиньями.