Сегодня мы живы - Эмманюэль Пиротт

Матиас участвовал в нескольких миссиях на Востоке. Языков и культурных традиций местного населения он не знал, но его физические и интеллектуальные способности могли пригодиться. Однажды вечером, во время операции Rösselsprung[59], югослав из Фриденталя сказал Матиасу:

– Ты только подумай, что мы, славяне, делаем: отвоевываем для немцев жизненное пространство, а Гитлер только о том и мечтает, чтобы уничтожить нас, как всех неарийцев… Чем же мы лучше евреев, которые копают себе могилы перед расстрелом? На такое способны только полные придурки, согласен?

– Нет, – ответил Матиас. – Только прожженные циники.

Он считал безумную тягу к убийству одним из первозданных и самых стойких позывов человеческой натуры. Разделив Югославию, немцы создали Независимое государство Хорватия, которым управлял жестокий безумец[60], способный дать сто очков вперед «усачу в коричневой рубашке». Здесь массово уничтожали не только евреев и цыган, новыми жертвами стали сербы. Способ действий отличался от тевтонского – о чистоте и скрытности заботились меньше, чем об экономии: тысячам жертв просто перерезали горло ножом. Матиас не понимал подобной непрактичности, пока не увидел оружие палачей: изогнутое лезвие, прикрепленное к кожаной перчатке[61]. Очень изобретательно и помогает избежать тендинита[62]. После казни трупы сотнями сбрасывали в реку и рвы, и они плыли по течению или разлагались на открытом воздухе. Немцы сочли, что это дурной тон, кроме того, был риск заразить воду, и решили проблему, построив концлагеря и доверив управление «аборигенам».

Теперь югославы радостно убивали друг друга, делая за немцев грязную работу. Со временем часть балканского отродья будет «ликвидирована» либо станет работать на экономику рейха. Следом за славянами наступит черед средиземноморцев и чернокожих.

Интересно, сколько продлится гонка за чистотой крови и чем она закончится? Когда останутся только так называемые чистые арийцы, у них тоже начнут выискивать блох: слишком длинный нос, слишком короткие ноги, варикозные вены, акнэ, волосатая задница…

Дождливым вечером 1931 года приятель уговорил Матиаса пойти на заседание Берлинского теософского общества и послушать лекцию монаха-расстриги по фамилии Либенфельс. Перед этим они прилично выпили, но, оказавшись в зале, Матиас стремительно протрезвел. Стоявший на сцене коротышка на полном серьезе вещал о происхождении арийской расы от божественных сущностей, порождаемых электричеством. Все шло отлично и очень чисто… электрично, пока некоторых несравненных арийцев не соблазнили… обезьяны. «Обезьяны-содомиты! – Оратор повысил голос и назидательным жестом воздел указательный палец. – Они возникли из ниоткуда – просто появились, чтобы искусить сверхлюдей!» – «Не слишком правдоподобно, – прошептал Матиас. – Ницше бы понравилось». Сосед, с упоением внимавший каждому слову докладчика, наградил его недовольным взглядом. Оратор между тем не унимался: «От совокуплений сверхлюдей с мартышками-содомитами на свет появились более или менее чистые человеческие расы, утратившие первородную власть. Евреи, само собой разумеется, стояли во главе племен-перерожденцев». Матиас поднял руку и напомнил, что продолжение рода через содомию невозможно. Ему велели заткнуться, парень продолжил нести чушь, а Матиас крепко заснул.

После уничтожения «недорас», думал сегодня Матиас, достаточно будет вернуться к подобным мистико-расистским бредням, чтобы посмотреть новыми глазами на чистопородных арийцев и провести последнюю селекцию. Для этого придется выяснить, чьи прапрапрародители были мартышками-содомитами. И однажды не останется никого. Людоед сожрет себя. Такова суть национал-социалистического идеала: никакого человечества вообще! Настоящая философия, поразительно простая и мудрая.

Матиас стоял на посту в нескольких метрах от ворот фермы Паке и курил пятую по счету сигарету. Он замерз, начал ходить туда-сюда, чтобы согреться, и тут заметил на дороге трех человек. Нет, четырех. Двое взрослых и двое детей. Не солдаты. Он дал им подойти. Невысокий паренек подпрыгивал и махал рукой, малыши цеплялись за ладони усталого мужчины. Матиас проводил их в подвал.

– Gn’acodesdjins?[63] – ни к кому не обращаясь спросила Марсель.

– Да, Бабуля, – ответила Берта. – Это учитель Вернер с Филибером, а еще Шарль Ланден, сын бакалейщика, и Мишлин Бирон.

Всех напоили горячим «кофе» и укрыли одеялами. Вернер рассказал, как немцы выгнали их из деревни и много часов под дулами автоматов вели мужчин и женщин, стариков и детей по полям, а потом – по непонятной причине – просто взяли и ушли. Вернер и дети продолжили двигаться вперед без всякой цели. Восьмилетняя Мишлин часто прерывала рассказ учителя рыданиями. Она согрелась и поела, женщины прижимали ее к груди, гладили по голове, но утешить не могли.

– Она потеряла всю семью во время бомбардировки… – объяснил Вернер.

– Нельзя говорить такое при малышке! – возмутилась Сидони.

– Мишлин все знает… – Учитель покачал головой. – Она была у соседей, это ее спасло. Слава богу, что мы встретили Филибера. Он ведет нас от Ла Глеза.

Все начали хвалить Филибера, а он сидел красный – то ли от холода, то ли от смущения. Этому невысокому, худому, подвижному парню было на вид лет двадцать. На ферме Филибера очень любили, дети окружили его и что-то щебетали, как веселые воробышки.

– Ты и впрямь король лесов, парень! – гаркнул Жюль и обнял его за плечи.

Раздались крики «браво» и аплодисменты, сияющий Филибер тоже хлопал.

– Они шли вдоль реки, все время прямо, – объяснил он. – Могли до Льежа дойти, но я их развернул!

Жюль отвел Филибера в сторонку.

– Ты давно не заглядывал…