Гетманич Орлик - Иван Феодосеевич Корсак

всего нашего народа, так как с

давних времен они заклятые враги наши. Я бы не удивился, если бы вы,

ваша сила, добрые молодцы, Войско Запорожское, не испытав на самих себе

московского коварства, перешли на сторону Москвы, а меня удивляет то,

дорогая братия моя, что вы, уже имея, кроме прежних доказательств,

живые и свежие примеры лживого обещания московского как на себе, так и

на отчизне своей, легко, необдуманно и неосмотрительно ему верите.

Разве испарилось из вашей памяти то, как Москва, приобретая Сечь,

приманила льстивыми обещаниями царской ласки военную старшину и

общество к присяге и рубила им в лагере головы?

Григорий, слегка прищурившись, поднял глаза – не хватало света.

– Я не знаю ответа вам, но мне писали из Сечи, что, кроме десятков

тысяч наших людей, погибнувших на строительстве Петербурга и Ладожского

канала, еще тридцать тысяч погнали на персидский фронт, и мало кто из них

остался жив. А еще 60 000 казаков и крестьян с Украины сгноили на

строительстве укреплений над Азовским морем, имущество их пустили под

военные реквизиции.

– Это правда, Григорий, не знала наша земля большего бедствия от

сотворения. Дело в другом – опомнимся ли, сплотимся ли, приобретем ли

сознательную старшину козацкой нации? Но лучше дальше читай…

«…Пишу все то, о чем и раньше многократно и широко писал вам для

осторожности, добрым молодцам, и если найдете в чем-то неправду,

разоблачите меня. И только надеюсь, что никто, даже из врагов моих, не

найдет в том вранья, так как все, что я советую вам, от чего

предостерегаю, все то известно всему миру и много из вас, убегая от

московского тиранства, были очевидцами всего того и могут подтвердить

правильность моих слов.

Теперь чтение Григория прервал уже отец:

– Засиделись мы. Может, ты голоден?

– Какая в эту пору еда, глухая ночь…

50

– Знаешь, Григорий, я не имею доподлинной уверенности, что мои слова

дойдут до души, что они там укоренятся. Но буду без устали повторять: надо

уважать себя! Еще лорд-протектор Англии Оливер Кромвель именовал нашего

гетмана «Богдан Хмельницкий, Божьей милостью Генералиссимус Греческой

Церкви, Император всех Запорожских Козаков»… Сегодня запрещают наш

язык, запрещают печатать книги по-украински, а я не устану напоминать: чехи

начали печатать книжки в 1478 году, украинцы – в 1491-ом, поляки – в 1497-ом,

сербы – в 1553-ом, а москвины – в 1664-ом. Святой Константин нашел

Евангелие и Псалтырь, написанные «русскими письменами» еще в 860-году.

Поработить можно оружием, изменой, нарушенным словом, но дух народа

подневольным не станет…

Мерцали свечи, по стенам пугливо шарахались тени – Григорий пробегал

строку за строкой написанное отцом, и казалось ему, что это не молчаливые

буквы, а человеческая боль и крик: с высоты своих лет, боевого и

дипломатического опыта гетман хотел докричаться до собратьев и

предостеречь их.

«…Не сомневаюсь, что Москва, если еще не успела привлечь, то

наверное будет стараться привлечь вас к присяге на верность себе, и

сомневаюсь в том, чтобы та самая Москва захотела присягнуть со своей

стороны на сохранение всего того, чем вас, добрых молодцов,

обнадеживает, чего она никогда не совершит, а если и совершит, то к

большему обману, чтобы той лживой присягой скорее соблазнить и

потерять вас. Знайте и то, добрые молодцы, которые и присяга, если

только вы ее составили, не действующая и перед Бог не грешная, так как,

присягнув предварительно единодушно на освобождение отчизны, теперь

вы присягнули лукаво, а или же можно присягать на погибель отчизны? А и

вдобавок Москва, взяв из вас присягу, как захотит, так с вами и с отчизной

нашей совершит, и тогда присяга ваша и душу вашу занапастить, и

отчизну в безодню бросит, и вільностей лишит. После всього этого прошу

вас, добрых молодцов, Войско Запорожское, у имени любви к отчизне и

перед Бог содеянной присяги об обороне отчизны к последней капле крови,

оставить свое намерение, которое вы осуществили или еще только

собираетесь осуществить о переходе на вражеский вам и отчизне сторону,

воспользоваться удобным и счастливым временами, что сейчас нам выпал,

за таких больших и непобедимых для выполнения наших священных долгов;

в другом случае через наше непостоянство мы потеряем этот момент для

освобождения нашей дорогой родины и никогда уже такого не увидим, и до

конца дней не дождемся. Обращаю, наконец, ваше внимание, что я здесь,

оставаясь при его милости хану, имею внимательное, пыльное и

неутомимое о вас старания, и постиг полно его ханскую милость, что он за

натурой – господин, ласковый к вам, добрым молодцам, Войску

Запорожского, всем сердцем благосклонный и всяческого добра вам и

отчизне нашей благожелательный; следует только, чтобы вы, добрые

молодцы, откликнулись к его ханской милости письмом через своих

51

посланцев и уверили его, что никогда не собираетесь переходить на

московскую сторону и отходить от обороны и владычество его ханской

милости, а остаетесь в готовности к военному походу на первый его

ханской величественности указ. Уверяю вас христианской совестью,

которые не будете жалеть и не только жалованье, а и надлежащее

вознаграждение за свою работу и подвиги будете иметь в польской

стороне и получите пожиттєві и удобные постои. Все это пишу

вашмосцям, добрым молодцам, Войску Запорожскому из ревностности и от

искренней моей к вам и к отчизне любви и приязненные, с которой к вам и

зостаюся искренне благожелательный всего добра приятель и брат,

Филипп Орлик, гетман Войска Запорожского».

На рассвете, когда прощались, отец положил сыну руку на плечо, будто

хотел передать свою силу и неуничтожимую веру:

– Знаю наверняка: когда-то будет свободной наша земля. А сейчас, когда

не под силу нам самим одолеть поработителя, ищем в подмогу честных и

мудрых людей по свету. Благослови тебя Бог на праведное дело, так как

неизвестно, суждено ли нам еще встретиться.

Обнялись…

52

«Воздадут мне честь лишь тогда…»

1 января 1730 года капитан шведской гвардии Густав Бартель (Григорий

Орлик понемногу привыкал к своему новому имени) ждал новогоднюю

аудиенцию кардинала Флере. Придворный люд тем временем праздновал,

фейерверки не угасали всю ночь, одиночные вспышки, будто кто-то выбивал

огонь ударами кремень о кремень, сменялись внезапно множеством – небо

цвело диковинными цветами, заполнялось неожиданными и причудливыми

букетами; музыканты падали с ног, и оркестры не смолкали, чередуя мелодию

за мелодией; шум и звон бокалов, беззаботный женский смех, казалось

Григорию, звучали