Гетманич Орлик - Иван Феодосеевич Корсак

словцо о судьбе козацкой нации, свободолюбивой и

мужественной, о которой много слышал, но, к сожалению, не пришлось ему

еще на Украине побывать.

Лишь однажды швейцарец чуть не попал в переплет на приеме у

Иерусалимского Патриарха. Владыка, утомленный политическими и

религиозными вопросами, которые именно здесь, как нигде, сталкивались

острыми углами, неожиданно, только бы отойти от вселенской суеты, попросил

у молодого гостя:

– Расскажите лучше о своей Швейцарии. Такая загадочная она для меня

и такая далекая…

У Григория похолодела спина: в Швейцарии он до сих пор не был, а на

выдумке-экспромте можно как раз поскользнуться и вызвать подозрения, от

47

которых не так-то легко избавиться. К счастью, Патриарх неожиданно изменил

решение.

– А лучше – расскажете завтра, поскольку у меня еще две аудиенции.

Поговорим себе без поспешности.

Всю ночь просидел Григорий за книгами путешественников о Швейцарии,

вчитывался в описания природы и обычаев, а на утро уже охотно повествовал

о красотах живописного края.

– Удивительная страна Швейцария. Ощущаю, как вы любите ее, – почему-

то с печалью вздохнул Патриарх. – Жаль, что Господь едва ли даст мне там

побывать.

…По дороге в Олешки с Григорием произошло еще одно неожиданное

приключение – натолкнулся на цыганский табор. Не успели путники сравняться

с телегами, которые четко обрисовывались на фоне однообразной степи, как

на проселок выскочили три цыгана и остановили всадников.

– Ну? – сердито свел брови Карп и перешел на ломанный говор,

присущий иностранцам. – Мой барин спеши, прочь с дороги.

Тут появилась молодая красивая цыганка, затараторила, одаривая

деланной улыбкой, обычное:

– Дай погадаю, миленький мой, мой хороший, правду всю заведомо

скажу.– Заведомо барин и так знай, что дорога далекая, – попробовал

отшутиться Карп. – С дороги прочь, вон, пошел…

А тем временем набегали из табора еще цыгане, и трудно было

выбраться путникам.

– Ну, хорошо, – наконец полез в карман Карп. – Гадай не гадай, мой барин

и так заплачу.

– Русский барин мне больше, чем вы, заплатит, – в открытую пошел

цыган-верзила, крепко держа коней.

Взмахом руки, будто пшеницу сеял, Карп сыпанул горсть монет, вторая

горсть сверкала еще ярче – и вся ватага цыган уже ползала в пыли, подбирая

деньги.

– Айда! – внезапно и изо всех сил ударил Карп по лицу упитанного цыгана,

и кони путников рванули вскачь.

Крик и переполох позади, в цыганском таборе, вмиг сменился цокотом

копыт: трое цыган галопом мчались за беглецами.

Развевались гривы на ветру, пластом стлались кони над землей. Двое

уже начали отставать, однако третий почти поравнялся с беглецами.

Карп снова полез в карман, как недавно за деньгами, и швырнул что-то в

сторону преследователя. Конь его тут же заржал, сбился с ритма, немного

сбавил бег и наконец сорвался на дыбы, чуть было не сбросив своего

хозяина. Кони же Григория и Карпа тем временем неслись степными

просторами, неизмеренными и необозримыми, и недавнее приключение

осталось уже позади, за серой пылью.

– Ты что это отчебучил? – спросил Григорий у собрата.

48

– Слишком крепкий козацкий табак я купил в Бахчисарае, забил дыхалку

даже цыганскому коньку, – лишь улыбнулся Карп.

И опять стелилась степью пыль, мчались без отдыха путники, так как

еще до вечера хотели попасть в Олешки.

В последнее время у Григория одно путешествие сменялось другим. Из

Марселя парусником в Смирну, караваном через пустыню к Мантаню, на

носилках (их несут великаны-негры) торжественно ко дворцу крымского хана -

тот уважал Григория и принимал его как самую уважаемую персону. Сюда он

попал после Стамбула, где немного не сложилось с делами: в турецкой

столице сменился визирь; нужно было время, чтобы выяснить политику нового

правителя, можно ли с ним вести речь о создании санитарной границы против

опасной для всех в Европе России. Зато у крымского хана Орлик нашел

полнейшее понимание.

– Знаю: Россия рано или поздно не даст жить моему народу, – открыто

сознался хан. – Поэтому, если уладится дело с другими европейскими

монаршьими дворами, мы готовы ударить одновременно с юга. А если это

придется делать спешно, то воины мои пойдут сразу же, даже без

предварительного согласования со Стамбулом.

Григорию удалось через много лет в конце концов встретиться с отцом в

Салониках, где Филипп Орлик фактически был под надзором султанской

стражи.

Отец постарел, ссутулился под бременем обстоятельств и той

исполинской ноши, которую сам добровольно взял на собственные плечи. Сын

вглядывался в знакомые до боли черты, в густо усеянное морщинками лицо,

будто лишенная влаги земля растрескалась на сонцепеке, и какое-то двойное

чувство овладевало им: горечь оттого, что не все удается человеку в ее

неподъемных трудах, и вместе с тем гордость за отца, который все возможное,

на что способен человек, делает для украинского дела.

Они проговорили весь вечер и всю ночь. Догорали свечки, и их заменяли

новыми. Отец показывал письма в монаршьи дворы и ответы на них, и всякий

раз, когда зачитывал слова, свидетельствовавшие о понимании козацкого

дела, в его глазах вспыхивал огонек, такой знакомый Григорию с детства, -

огонек отваги, когда надо действовать решительно и безотлагательно.

Несмотря на ограничение, в Салониках отец все-таки умудрялся

руководить дипломатическими потугами верной старшины, разбросанной в

Париже и Вене, Кракове и Варшаве, Гамбурге и Стокгольме. Какая-то теплая

волна накатила на Григория, когда на отцовском столе увидел и свои письма,

писанные латынью, с алфавитным кодом, т.е. шифрованные. Изобретенный

Орликами способ шифрования в течение десятилетий не могли рассекретить,

поэтому Филипп Орлик, как и его сын, были спокойны: если их письма даже и

попадут в Тайный приказ, суть их все равно невозможноно будет постичь.

– Отец, а можно это письмо глянуть? – спросил Григорий, прочитав сверху,

что адресован он запорожскому козачеству.

49

– Какие там от тебя тайны… – улыбнулся отец и заменил догоревшую

свечу – пламя предыдущей он не задувал, а гасил, по древнему поверью,

просто пальцами, смешно встряхивая их от легкого ожога.

Григорий молча пробегал глазами строки довольно длинного письма.

Гетман и убеждал, и просил, и советовал своим собратьям не впасть в

обманное заблуждение. Григорий читал молча, но слышался ему при этом

родительский голос, в котором страсть естественно соединялась с холодным и

дальновидным расчетом, который основывался на знании мнений и

настроений в европейских монаршьих дворах.

«И в такое удобное, счастливое, благоприятное и для войны удобное

время вы, добрые молодцы, Войско Запорожское, позволили себе

восхититься хитрыми льстивыми обещаниями московскими, которые они

редко когда выполняют, а тем более не выполнят относительно вас,

добрых молодцов, Войска Запорожского и