Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома - Темби Лок

К Зоэле, которая была подростком, злым и обиженным. Ко мне самой как к одинокому родителю. Она описывала мир, который я еще не смела даже представить.

Всего лишь за пару дней до этого, еще до того, как мы привезли домой Саро, я сказала Зоэле, что ее папа умирает. Мой друг поехал за ней в школу, пока я репетировала у себя в голове слова таким же образом, как обычно репетировала строки из диалогов для прослушиваний. Я пыталась сказать «Баббо умирает» тремя разными способами. С тремя разными интонациями. Тремя разными методами. Успокоить ее. Быть честной с ней. Сопереживать ей. Но это было не упражнение по актерскому мастерству. Всякий раз я давилась собственными словами, застревавшими у меня в горле. Никакое количество репетиций не смогло бы меня подготовить к этому.

Когда она пришла домой, я позвала ее к себе в комнату. Она играла на моей кровати, а я сказала, что сегодня ночью она может спать со мной. Я попросила ее рассказать о недавней школьной поездке в Калифорнийскую пустыню. Она рассказывала о койотах, пустынных белках и кактусах высотой со взрослого мужчину. Это все звучало будто слова с другой планеты. Планеты, населенной жизнью. Не тем миром, в котором я обитала в больничных коридорах. Я старалась сфокусироваться на ее глазах, пока она говорила. Я распустила ее волосы, завязанные в хвостики. Я хотела взять ее лицо в свои ладони, поцеловать ее. Потом я сказала:

– Милая, мне нужно кое-что тебе сообщить. Это про Баббо.

– Я знаю, – ответила она, в ее голосе не было ни удивления, ни огорчения. Только предвидение.

Семь лет от роду, а она сказала: «Я знаю».

– Я знаю, что он умирает, и это разбивает мне сердце, – продолжила она. Она не сводила с меня глаз, словно искала во мне возможность, что этого не случится. Возможность, в которой я могла притянуть ее к себе, обнять и сказать: «Нет, нет, малыш, я не о том». Но вместо этого я ответила:

– Мое сердце тоже разбивается.

– Когда?

– Я не знаю, но скоро.

Она посмотрела в сторону, потерянная в мыслях. В противоречивых мыслях. Она смотрела, не видя, на задернутую штору позади моей кровати. Выражение ее лица, ее самообладание вгрызались в мое сердце. Это было слишком для семилетнего ребенка.

– Твое сердце разбито, и мое тоже, – сказала я, потянувшись, чтобы взять ее. – Иди сюда, посиди со мной.

Она свернулась у меня на коленях и начала плакать. Я гладила ее по голове. Мы откинулись на кровать, обнимая друг друга, и лежали там в течение долгого священного момента, привязанные к тому, что у нас еще осталось. Друг к другу.

Меня всю трясло, когда я повесила трубку после разговора с социальным работником. Все, чего я хотела, это быть рядом с Саро. Я собрала себя с пола и пошла к нему. Потянула на себя раздвижные двери в комнату, которая несколько дней назад была нашей студией. Друзья, узнавшие последние новости, заходили к нам с цветами. Комнату заполнили цветущие и еще не раскрывшиеся бутоны букетов. На столе рядом с больничной койкой стояла свеча, рядом его любимая книга со стихами Руми, молитвенная карточка от Нонны из Сицилии и кусок хрусталя. Там, где раньше стоял мой письменный стол, теперь был кислородный аппарат, ровно и низко гудящий. Наша студия превратилась в больничную утробу.

Голова Саро была повернута в сторону. Он потерялся где-то в своих мыслях.

– Ciao, tesoro[33], – сказала я, обойдя кровать, чтобы быть к нему лицом. Мягкие игрушки Зоэлы лежали на покрывале у него в ногах. Она выстроила их в линию, и они все смотрели на него. К перилам кровати был привязан воздушный шар из супермаркета с надписью «Добро пожаловать домой» – серебряное сердечко из фольги, выбранное Зоэлой, которое она украсила своим почерком первоклашки: «TI AMO»[34].

Когда я примостилась на краю его кровати, он встретился со мной глазами, немного задержал взгляд, а затем посмотрел мимо меня.

– Только я, – сказала я. – Медсестра Кэти снаружи.

Улыбка коснулась его лица.

– Яблочного сока? – Я предложила пластиковый стаканчик с радужной соломинкой, который Зоэла оставила у его кровати, прежде чем отправиться в школу сегодня утром. Мы единогласно решили, что обычный распорядок дня будет для нее лучше всего. Но она хотела позавтракать с папой. Яблочный сок был ее сюрпризом отцу.

Он кивнул, и я согнула соломинку и поднесла ее к его губам. Когда я это сделала, он подвинулся и жестом показал мне, чтобы я наклонилась ниже. Его кожа была теплой, я все еще чувствовала его фирменную землистую смесь из соли и специй, пробивавшуюся сквозь запах лекарств, йода и детских влажных салфеток. Я поцеловала его в лоб, долго и крепко.

– Где Зоэла? – спросил он. Он уже забыл.

– В школе. – Я поправила его покрывало, а потом направилась в противоположный угол комнаты, чтобы добавить громкости на его айподе. Затем я вернулась и снова присела к нему на кровать. За все эти годы я привыкла к мысли о таком развитии событий. Это было одним из моих упреждающих способов борьбы со скорбью. Я могла ехать по какой-нибудь дороге на прослушивание, застрять в пробке на эстакаде 405-го шоссе возле Центра Гетти, и вместо того, чтобы мысленно повторять сценарий, я начинала обдумывать, какую музыку я включу Саро, когда он будет умирать. Я знала, что звук – это первая сенсорная связь человека в период внутриутробного развития, а еще я смотрела документальный фильм о Тибетской книге мертвых, который пояснял, что звук также является последним, что воспринимают чувства, когда мы умираем. Саро сможет слышать меня, слышать, что происходит вокруг него, даже если не сможет есть, говорить или смотреть.

Основная музыкальная тема из «Cinema Paradiso» играла на фоне.

Я ощущала, как он медленно уплывает в сторону бесконечности.

– Sto passando una primavera critica, la piu critica della mia vita. Я проживаю самую важную весну в своей жизни, – сказал он мне, пока играла музыка.

На миг я ощутила запах эвкалиптов и весенней травы. Я увидела Зоэлу, бегающую по зарослям лавра, ее темно-медовая кожа сияла на весеннем сицилийском солнце. Он назвал этот момент своей «весной».

– Я хочу, чтобы ты узнала любовь когда-нибудь. Другую любовь. Твоя любовь слишком красива, чтобы прятать ее и ни с кем не делить. – Он сказал это с легкостью, без намека на неоднозначность или огорчение. Так, словно это была самая обычная вещь из тех, что муж говорит жене. – Я хочу,