Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома - Темби Лок

сделали все то же самое, что и во все предыдущие шесть ночей: собрались в комнате, почитали стихи Руми, включили любимую музыку Саро – блюзмена Альберта Кинга и исполняющего джаз Паоло Конте, воскурили шалфей и произнесли за недавно умерших молитву из книги о ритуалах со свечами. Эти ритуалы были нашими отчаянными попытками найти выход из тьмы.

Нашей погибелью стал рак. Впервые Саро поставили диагноз «лейомиосаркома» десять лет назад – редкий вид злокачественного поражения мягких тканей, внезапно развившийся в гладкой мышце его левого колена и метастазировавший в бедро.

Поскольку мы столько всего пережили за последнее десятилетие – взлеты и падения, клинические исследования, ремиссии, я и не думала предполагать, что ряд госпитализаций в течение месяца окажется началом конца. Что-то наподобие медицинского хаоса последовало после того, как он негативно отреагировал на новое лекарство. Внезапно мы попали в больничную обстановку: спорящие специалисты, эксперты, профессионалы, каждый из которых видел лишь один кусочек пазла, именуемого телом Саро. Я была единственной видевшей целостность его жизни, его тела, его искренних желаний. Я пыталась очеловечить пациента, бывшего за схемами анализов. Его зовут Саро. Называйте его Саро, а не Розарио – именем, данным при рождении. Он не испанец, а итальянец. Шеф-повар, отец. Женат двадцать лет. В круговороте светил гастрологии, гепатологии, эндокринологии, иммунологии, ортопедической хирургии я поддалась желанию написать свое имя на доске больничной палаты: «ОПЕКАЮЩАЯ СЕМЬЯ: Темби, жена. Чернокожая женщина, сидящая в углу». Это был мой ответ на то, что уже дважды медсестры спрашивали меня, не сиделка ли я.

Я использовала все свои умения проявлять заботу перед лицом обострившихся симптомов, противоречивых диагнозов и тоски дочери, чей отец отсутствовал дома все чаще и чаще. В каждую палату я положила томик стихов. Я принесла ему маску для сна, музыкальный проигрыватель, безогневую свечу. Я повсюду разбрызгивала ароматизаторы, чтобы истребить запах дезинфектора, и растирала ему виски и живот цветочным маслом, когда он спал. Я приносила домашнюю еду, приготовленную на нашей плите, потому что больничная пища была пустой, безвкусной и гнетущей психологически. В особенности для шеф-повара. Его посадили сначала на строгую бессолевую диету, а затем – на диету с высоким содержанием белка. Я заказывала богатые протеином органические смеси трех разных вкусов и держала их в ведерке со льдом возле его койки.

Каждую ночь я целовала его сердечную чакру, прежде чем покинуть больницу. Затем наблюдала, как, удаляясь, исчезал за спиной Беверли-Хиллз, – мне нужно было попасть домой прежде, чем проснется поутру Зоэла. Утром я вставала рано, звонила медсестре, чтобы узнать новости, кормила Зоэлу завтраком, успокаивала ее, говоря, что Баббо (папа) в порядке, и везла ее в школу в восточную часть города только затем, чтобы затем развернуться и поехать на запад через весь город обратно к Саро. Я проводила дни напролет, пытаясь понять, что происходит с его телом, пытаясь облегчить его жизнь.

Каким-то образом во всем этом хаосе того месяца я умудрилась сделать себе запись, чтобы отдать ее на прослушивание продюсерам двух пилотных ТВ-проектов, так как это был период найма на работу по сети, а в деньгах мы нуждались. Затем я позвонила своим агентам и сказала, чтобы они не рассчитывали на меня до тех пор, пока я им не сообщу. За двадцать лет я ни разу так не делала. Я взяла отпуск, сделала перерыв в работе, которую я еще не получила и, вероятно, не получу. Я избегала любых возможностей. Потому что была вынуждена предусмотреть другую возможность – возможность того, что Саро покинет меня.

Когда Саро едва не умер от острой сердечной недостаточности на операционном столе – это был переломный момент. Я больше не могла игнорировать тот факт, что все указывало на начало конца нашей борьбы с раком. Он очнулся после операции в реанимации, взглянул на меня и произнес: «Vittoria – победа!» Это была победа умирающего.

Я покрывала его поцелуями. Я хотела забраться к нему в постель и лечь рядом, чтобы чувствовать его кожу своей. Я хотела утешить его тело своими прикосновениями. Если бы можно было заняться с ним любовью – я бы сделала это прямо там. Но нельзя было опускать перила. Он был подключен к капельнице и мониторам. Максимум, что мы могли, – держаться за руки. Максимум, что могла я, – склониться к нему и дать ему обещание.

– Я вытащу тебя отсюда. Я привезу тебя домой. Любовь моя, я обещаю, наша история закончится не здесь.

Пока он засыпал, я давала и много других обещаний, таких, какие обычно дают живые умирающим, когда вдруг приходит понимание, что мы все в общем-то смертны. Что жизнь скоротечна и способна круто поменять направление в любое мгновение. Жизнь дается нам с трудом.

Я обещала ему поездки на машине, одну в Гранд-Каньон, вторую – на побережье Аляски. Если бы он выписался из больницы, может быть, это было бы осуществимо. Я могла бы пообещать ему луну со звездами, если бы знала, что смогу их достать. На короткое время я сосредоточилась на двух вещах, которые могла выполнить прямо сейчас:

– Я удостоверюсь, что обязательно приедет твоя сестра, и привезу Зоэлу повидаться с тобой.

После двух дней пребывания в реанимации Саро перевели в стационарную палату. Там все пропахло больницей, включая меня. От плаща, который я не снимала неделями, несло за километр. От меня воняло. Я носила в себе тревогу женщины, которая чувствует, как любовь всей ее жизни ускользает от нее. Я ходила по коридорам, пока Саро отдыхал. Стук каблуков моих зимних ботинок отдавался эхом и пронзал мои уши. Мимо меня по коридору прошел, судя по всему, новоиспеченный отец; в одной руке он держал воздушный шарик с надписью «Это девочка», в другой – пакет с едой из «Иви». У меня в руке были две упаковки больничного замороженного сока для Саро, которые я раздобыла на кухне педиатрического отделения на пятом этаже: один со вкусом лимона, другой – со вкусом вишни. Во второй руке я сжимала свой телефон.

Я говорила с его матерью, моей свекровью, Крос. Она была вдовой, потерявшей мужа из-за рака тремя годами ранее, носила только черную одежду и выходила из дома, исключительно чтобы сходить в церковь. Саро называл ее Мамма, а с того дня, как родилась наша дочь, я называла ее Нонна.

Ее голос был громким и обезумевшим, он носился в пространстве между моим ухом и плечом. Я пыталась представить ее себе – на расстоянии в шесть тысяч миль, в ее гостиной,