Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество - Трумен Капоте

– А то!

Она подмигнула и налила себе еще рюмку.

– Скажите, Джонс, у вас есть табу? То, чего вы не станете делать ни при каких обстоятельствах?

– Я не принимаю. Только подаю. Но не принимаю.

– Фот как? – Тут я услышал в ней немку. Акцент был едва заметный, как легкий флер одеколона от видавшего виды платка. – Из моральных соображений?

– Нет. Геморрой.

– Как насчет садо-мазо? Фистинг?

– Что, все сразу?

– Да, милый. Кнуты. Цепи. Сигареты. Фистинг. Все в таком духе.

– Пожалуй, это не мое.

– Фот как? Ну теперь-то – из моральных соображений?

– Я не приемлю жестокости. Даже если она приносит кому-то удовольствие.

– Вы никогда не бывали жестоки?

– Этого я не говорил.

– Встаньте, – скомандовала она. – Снимите пиджак. Повернитесь. Медленней. Жаль, ростом вы не вышли… Фигура хорошая. Живот подтянутый. Как у вас с размером?

– Никто не жаловался.

– Здешняя публика может оказаться более взыскательной. Видите ли, первым делом они всегда спрашивают, большой ли у работника член.

– Хотите взглянуть? – спросил я, положив руку на ширинку моих распродажных брюк.

– Попрошу без грубостей, мистер Джонс. Со временем вы поймете, что я не грубый человек, хоть и церемониться не привыкла. Садитесь, – сказала она, наливая нам обоим еще текилы. – До сих пор вопросы задавала я. Вы, наверное, тоже хотите что-нибудь узнать?

Мне хотелось узнать историю ее жизни. Редко люди вызывают во мне столь моментальное любопытство. Кто она – беженка из гитлеровской Германии, ветеран знаменитой гамбургской Репербан, успевшая эмигрировать в Мексику до начала войны? Возможно, заведение и вовсе ей не принадлежит, ведь в Америке почти всеми борделями и секс-кафе владеет мафия, а «хозяек» и патронесс они держат лишь для вида.

– Ну, чего язык проглотили? Наверняка вас интересуют условия сотрудничества. Стандартная плата за ваши услуги – пятьдесят долларов в час. Половину вы отдаете мне, все чаевые остаются вам. Разумеется, некоторые услуги стоят дороже. Иногда вы будете получать в разы больше. За каждого нового клиента или сотрудника, которых приведете вы, положена премия. Далее. – Она наставила на меня пистолетные дула своих черных глаз. – Вы обязаны соблюдать некоторые правила. Никаких наркотиков. Спиртным тоже не злоупотребляйте. Ни при каких обстоятельствах не связывайтесь с клиентом напрямую – все заказы проходят через контору. Сотрудникам категорически запрещено проводить с клиентами свободное время. Если вы хоть раз попытаетесь договориться с клиентом о личной встрече, мы с вами сразу расстанемся. За любую попытку шантажировать или опорочить честь клиента предусмотрена суровая кара – простым расставанием дело не обойдется.

Ага, стало быть, эту паутину в самом деле плетут черные сицилийские пауки.

– Я понятно выражаюсь?

– Более чем.

Тут в кабинет заглянул секретарь.

– Звонит мистер Уоллес. Очень срочно. По-моему, вдрызг пьян.

– Твое мнение нас не интересует, Бутч. Соединяй. – Она тут же сняла трубку одного из телефонов. – Мисс Селф слушает. Как вы, сэр? Я думала, вы в Риме. Как откуда знаю? Из газет. В «Таймс» писали, что вы посетили Рим и были на аудиенции у Папы. О, вы совершенно правы: quell[30] бордель! Я прекрасно вас слышу. Понятно. Понятно. – Она нацарапала в блокноте адрес, а мне удалось его прочесть, поскольку я обладаю даром читать вверх ногами: «Отель “Плаза”, люкс Уоллеса – 713». – Увы, Гамбо больше у нас не работает, цветные мальчики очень ненадежны. Но мы незамедлительно кого-нибудь вам отправим. Не за что. Спасибо.

Она долго и пристально смотрела на меня, затем сказала:

– Мистер Уоллес – очень ценный клиент. – Снова долгий взгляд. – Разумеется, это не настоящее его имя. Всем нашим клиентам мы даем псевдонимы. И сотрудникам тоже. Вы Джонс. Мы будем называть вас Смит.

Она вырвала из блокнота листок, скомкала в шарик и бросила мне.

– Полагаю, вам это по зубам. Здесь вряд ли дойдет до… физической близости. Скорее, вам придется побыть… нянькой.

Я позвонил в номер мистера Уоллеса по мерзотному золоченому телефону, что стоят в вестибюле «Плазы». Ответила собака – на другом конце раздался грохот слетевшей трубки, за которым последовал могучий церберский лай.

– Хе-хе, это всего лишь мой песик, – пояснил голос с южным говорком. – Как телефон затрезвонит – тут же бежит трубку снимать. Ты из конторы, парень? Ну, подымайся.

Едва клиент открыл дверь, его пес кинулся на меня по коридору, точно защитник «Нью-Йорк джайентс». То был пегий английский бульдог двух футов в высоту и порядка трех – в ширину[31]. И вот эта стофунтовая[32] туша смела меня, как перышко, и пригвоздила к стенке. Конечно, я заорал. А хозяин песика только рассмеялся.

– Не бойся, старичок Билл просто любвеобилен.

Да уж. Эта скотина скакала на моей ноге, точно перевозбужденный жеребец.

– Билл, а ну прекрати! – скомандовал Уоллес. В его голосе звенела затушеванная джином смешинка. – Я что сказал? Хорош! – Наконец он взял своего пса-извращенца на поводок и стащил с меня. – Бедняга Билл. Я просто не в состоянии выйти с ним на прогулку. Два дня дома сидит, горемыка. Я отчасти потому тебя и вызвал. Первым делом мне надо, чтоб ты его хорошенько… выгулял.

Билл вел себя прилично, пока мы не добрались до парка.

По дороге туда я размышлял о мистере Уоллесе: коренастом, пузатом, с испитой физиономией и какими-то бутафорскими усиками над туго поджатым ртом. Время его не пощадило (раньше он выглядел куда презентабельнее), тем не менее я сразу же его узнал, хотя живьем видел только раз и лет десять тому назад. Но образ его по сей день отчетливо стоял у меня перед глазами, ведь тогда он был самым знаменитым американским драматургом – и, по мне, лучшим. Еще в памяти осталась любопытная mise-en-scène[33]: глубокая ночь, Париж, бар «Бёф-сюр-ле-туа», он сидит за столом, накрытым розовой скатертью, с тремя мужчинами, двое из которых – дорогие мальчики по вызову, корсиканские распутники в английской фланели, а третий – не кто иной, как Самнер Уэллес. Поклонники журнала «Конфиденциально» вспомнят аристократичного мистера Уэллеса, бывшего заместителя госсекретаря США – большого и доброго друга Братства проводников спальных вагонов. Картина, и без того весьма живописная, через некоторое время стала еще более vivant[34], когда Его Превосходительство, проспиртованный, как персик в бренди, начал нежно покусывать те самые корсиканские ушки.