Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество - Трумен Капоте

По осенним аллеям темнеющего парка неторопливо прогуливались отдыхающие. Какая-то японская парочка остановилась приласкать Билла. Они, как сумасшедшие, принялись трепать его кривой хвост, обнимать… Ведь Билл, с его помятой мордой, лапами, как у Квазимодо, и причудливо искаженными очертаниями тела, был в глазах восточного человека объектом в высшей степени привлекательным – сродни дереву бонсай, карликовым оленям и исполинским золотым рыбкам. Однако я не восточный человек, и когда Билл вновь попытался меня отыметь на мягкой травке под деревом, я этого не оценил.

Быстро сообразив, что со столь пылким насильником мне не справиться, я решил просто лечь на траву и позволить ему завершить начатое, даже стал подбадривать: «Вот так, детка. Вжарь мне как следует! Не стесняйся!» Скоро у нас появились зрители: вдали, за этими океанами страсти – выпученными глазами моего любовника – замаячили человеческие лица. Какая-то женщина закричала: «Ах ты грязный извращенец! Прекрати насиловать животное! Почему никто не вызовет полицию?!» А другая заявила: «Альберт, сегодня же возвращаемся в Ютику». Со слюнявой одышкой Билл сполз с моей ноги.

Увы, сырыми брюками дело не обошлось. Когда все было кончено, мы с Биллом вернулись в «Плазу». Я вошел в номер и наступил в кучу влажного дерьма – собачьего дерьма, – поскользнулся и упал лицом в другую кучу. Негодование я решил оставить при себе и только спросил мистера Уоллеса:

– Можно принять душ?

Он ответил:

– Даже нужно! Я всегда на этом настаиваю.

Впрочем, как и предсказывала мисс Селф, мистер Уоллес в сексуальном плане недалеко ушел от Денема Фаутса и был скорее болтуном, чем сластолюбцем.

– Ты славный мальчик, – сообщил он мне. – Да знаю я, что никакой ты не мальчик – не настолько пьян. Пробег чувствуется. Но все равно ты славный, по глазам вижу. Глаза раненого. Униженного и оскорбленного. Достоевского читал? Ладно, не твое это, понимаю. Ты похож на его героев. Униженный и оскорбленный. Я и сам такой, поэтому мне с тобой хорошо, спокойно.

Подозрительно, словно агент разведки, он обвел глазами ярко освещенную спальню. По ней, казалось, недавно прошел торнадо: всюду грязное белье, скомканная одежда, собачье дерьмо, на ковриках – высыхающие лужицы собачьей мочи. Билл спал в изножье кровати и посткоитально-меланхолично храпел. В кровать он нас пустил: я при этом был совершенно наг, а хозяин полностью одет, вплоть до черных ботинок, очков в роговой оправе и жилета с карандашами в кармане. В одной руке мистер Уоллес держал стаканчик для зубных щеток, доверху наполненный неразбавленным скотчем, а во второй – сигару, на тлеющем кончике которой то и дело скапливался дрожащий пепел. Время от времени мистер Уоллес меня гладил и один раз уронил горячий пепел мне на пупок; я решил, что он сделал это нарочно, хотя утверждать не берусь.

– Насколько вообще может быть спокоен загнанный в угол человек. Человек, которого хотят убить. Я, вероятно, умру внезапно – и отнюдь не своей смертью. Все подстроят так, будто меня хватил удар. Или несчастный случай инсценируют. Но ты им не верь. Обещай мне! Обещай, что напишешь в «Таймс» и расскажешь, что это было убийство.

Когда имеешь дело с безумцами и алкоголиками, надо во что бы то ни стало сохранять здравомыслие.

– Почему же вы не обратились в полицию?

– Я не стукач. И потом, я ведь и без того умираю: у меня рак.

– Рак чего?

– Крови. Горла. Легких. Языка. Желудка. Мозга. Заднего прохода.

Алкоголики искренне ненавидят вкус алкоголя; мистера Уоллеса передернуло, когда он одним махом опрокинул в себя полстакана скотча.

– Все началось семь лет назад, когда на меня ополчились критики. У каждого писателя есть свои приемчики, и рано или поздно критики их замечают. Это хорошо, им приятно знать, что они тебя раскусили. Но я допустил ошибку. Старые приемчики мне надоели, и я решил освоить новые. Критики такое не прощают; писатель должен быть понятен и предсказуем. Рост и перемены недопустимы! Тогда-то меня и одолел рак. В газетах начали писать, мол, мои старые приемчики были «чистой поэзией», а новые – «жалкое притворство». Шесть пьес провалились, четыре на Бродвее и две за его пределами. Меня убивают из зависти и невежества. Без стыда и сожалений. Кому какое дело, что мой мозг пожирает рак! – Вдруг он успокоился и спросил весьма миролюбиво: – Не веришь мне, да?

– Трудновато поверить, что рак пожирает вас уже семь лет и до сих пор не сожрал. Так не бывает.

– Я умираю. А ты не веришь. Ты вообще не веришь, что у меня рак. Думаешь, по мне мозгоправы плачут.

Нет, думал я вот о чем: мистер Уоллес – неказистый коротышка. Любит драматизировать и, подобно неприкаянным героиням своих пьес, ищет сочувствия и понимания у незнакомцев, которых кормит сопливыми враками. Друзей у него нет, потому что жалеет он только своих персонажей и самого себя. Все остальные для него – просто публика.

– Да будет тебе известно, что у мозгоправов я уже был. Два года выкладывал одному подонку шестьдесят баксов за час, пять раз в неделю к нему ходил! А этот гад только и делал, что совал нос в мою личную жизнь.

– Им вроде за это и платят. Чтобы совали нос в личную жизнь пациента.

– Не умничай, старичок. Это тебе не шутки. Доктор Кьюи меня погубил. Убедил, что я не гомик и что Фреда на самом деле не люблю. Сказал, что мне, как писателю, крышка, если я не избавлюсь от Фреда. А Фред был единственной моей отрадой. Может, я его и не любил, зато он любил меня. Не давал мне раскисать. И делал это не ради денег, как считал мозгоправ. Кьюи мне твердил: Фред любит не тебя, а твои деньги. Ха! Кто любил деньги, так это Кьюи. В общем, Фреда я не бросил, и тогда мозгоправ сам ему позвонил, тайком, и сказал, что я умру от пьянства, если он не исчезнет. Фред собрал вещи и исчез, а я все гадал, почему да отчего – пока этот Кьюи не признался, что натворил. Да еще эдак с гордостью, хорошее дело, мол, сделал. Я ему говорю: ну, съел? Фред меня любил, он тебе поверил и пожертвовал собой ради любви! Но я ошибся. Когда я нанял Пинкертонов и разыскал Фреда в Пуэрто-Рико, тот сказал, что хочет только одного – набить мне морду. Мол, я струсил и уговорил доктора Кьюи ему позвонить. Потом-то мы, конечно, помирились. И не зря. Семнадцатого июня Фреда прооперировали в Мемориальной больнице, а четвертого июля он умер. Всего тридцать шесть ему было. Но он не притворялся: у него действительно был рак. Вот что бывает, когда пускаешь мозгоправов в свою жизнь! Погляди на этот содом! Приходится нанимать шлюх, чтобы гуляли с собакой.

– Я не шлюха. – Не знаю, с какой стати я ему возразил – я самая настоящая шлюха и никогда этого не отрицал.

Он саркастично хмыкнул. Как у всех сентиментальных придурков, сердце у него было холодное.

– Ну, как насчет?.. – сказал он, сдувая пепел с сигары. – Переворачивайся и раздвигай щечки.

– Извините, но я не принимаю. Подаю, но не принимаю.

– О-о-о! – воскликнул он похотливым и сладким, как пирог с бататом, голосом. – Да я и не собирался тебе трубы чистить, старичок! Я только хотел затушить сигару.