Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество - Трумен Капоте

Кроме того, эта женщина была мне любопытна; я подозревал, что у человека со столь насыщенной жизнью и незаурядным умом могли быть кое-какие ответы. Поэтому я был несказанно признателен мисс Барни, когда она устроила мне чаепитие с Колетт – прямо у нее дома, в квартире у Пале-Рояля. «Только не злоупотребляйте ее гостеприимством, – предупредила меня мисс Барни по телефону, – и не задерживайтесь. Она всю зиму болела».

Колетт действительно принимала меня в спальне – сидя в золотой кровати а-ля Людовик XIV во время утренней аудиенции. Но больной она выглядела ровно настолько, насколько кажется больным разукрашенный папуас в пылу ритуальной пляски. И maquillage[26] был соответствующий: раскосые, густо подведенные сурьмой глаза светились, как у веймарской легавой, на худом умном лице лежал слой клоунско-белой пудры, а губы, невзирая на почтенный возраст, влажно блестели алым, точно у какой-нибудь танцовщицы кабаре. Волосы огненные, или рыжеватые, завитые мелким бесом – румяный ореол. Пахло духами (потом я спросил, что это за аромат, и она ответила: «“Жики”. Любимый аромат императрицы Евгении. Я ценю его за старомодность и красивую историю. Он остроумен, но не груб – как хороший собеседник. Его носил Пруст. По крайней мере, так утверждает Кокто. Хотя ему не очень-то можно верить»). Духами, фруктами в красивых вазах и июньским ветерком, шевелившим вуалевые занавески.

Горничная принесла чай и поставила поднос прямо на постель, уже и без того заваленную подушками, дремлющими кошками, письмами, книгами, журналами и всевозможными безделушками. Особенно много было старинных французских хрустальных пресс-папье – они стояли рядами на столиках и каминной полке. Я таких никогда не видел; заметив мой интерес, Колетт выбрала одно и подставила его сверкающие грани под желтый свет лампы.

– Называется «Белая Роза». Как видите, в центре заключен единственный белоснежный цветок. Эта штучка изготовлена на фабрике «Клиши» в 1850 году. Все достойные пресс-папье были произведены между 1840 и 1900 годами на трех фабриках: «Клиши», «Баккара» и «Сен-Луи». Когда я только начинала коллекционировать эти вещицы, их было довольно много на блошиных рынках, и стоили они недорого, но в последние десятилетия собирать их стало модно, это превратилось в настоящую манию. И цены просто колоссальные! – Она показала мне шарик с зеленой ящеркой внутри и еще один – с корзинкой спелой черешни. – Я люблю их даже больше, чем ювелирные украшения, чем скульптуру. Эти хрустальные вселенные – как немая музыка. А теперь, – неожиданно перешла она к делу, – скажите, чего вы ждете от жизни. Ну, помимо славы и богатства, это само собой разумеется.

– Даже не знаю, чего жду… Могу лишь сказать, чего бы мне хотелось. Повзрослеть.

Цветные веки Колетт приподнялись и опали, словно крылья большого синего орла.

– Это единственное, что никому из нас не под силу. Стать взрослым. Что вы понимаете под взрослой личностью? Дух, облаченный лишь во вретище и пепел мудрости? Не знающий дурного – зависти, зломыслия, алчности, угрызений совести? Это невозможно! Вольтер, даже Вольтер всегда хранил в своей душе ребенка, завистливого, чумазого и скверного мальчишку, без конца обнюхивавшего собственные пальцы. Вольтер унес его в могилу – и мы унесем. Папа Римский на своем балконе… мечтающий о симпатичном гвардейце. Или английский судья в изящном парике… о чем он думает, отправляя человека на виселицу? О справедливости, вечности и прочих взрослых материях? Или о том, как бы ему получить членство в Жокей-клубе? Безусловно, в жизни человека изредка бывают и взрослые моменты – и самый важный из них, очевидно, смерть. От смерти этот чумазый мальчишка бежит, как от огня, оставляя за собой пустую оболочку, предмет безжизненный и чистый, как «Белая Роза». Держите. – Она подала мне кристалл с цветком. – Спрячьте в карман. Пусть она напоминает вам, что быть надежным и безупречным, то есть взрослым, – значит быть предметом, алтарем, фигуркой под слоем стекла, которую надлежит оберегать и лелеять. Куда приятнее – правда же? – чихать и чувствовать себя живым.

Однажды я показал пресс-папье Кейт Макклауд, в которой умер оценщик «Сотбис», и та сказала:

– Старушка, видно, совсем повредилась рассудком. С какой стати она сделала тебе такой подарок? Пресс-папье «Клиши» подобного качества стоит порядка… пяти тысяч долларов.

Лучше бы мне вовсе не знать стоимости «Белой Розы» – не хотелось думать о ней как о предмете, который можно продать в случае крайней нужды. Впрочем, я никогда ее не продам, тем более сейчас, когда я сир, убог и вконец опустился – слишком уж она мне дорога как талисман, освященный своего рода святой. Подобными талисманами категорически нельзя жертвовать в двух случаях: когда у тебя есть все и когда нет ничего. И то и другое, по сути, ад. В своих странствиях, умирая от голода и помышляя о смерти, пролежав целый год в покалеченной солнцем и засиженной мухами калькуттской больнице, куда меня загнал гепатит, я не расставался с «Белой Розой». Здесь, в общаге молодых христиан, я держу ее под кроватью, в желтом шерстяном носке Кейт Макклауд, а тот, в свою очередь, покоится на дне моей единственной сумки – саквояжа «Эйр франс» (из Саутгемптона я сбегал в большой спешке и вряд ли теперь когда-нибудь увижу те чемоданы «Луи Вюиттон», рубашки «Баттистони», костюмы «Ланвин», туфли «Пил»; да мне и не хочется их видеть, не хватало только захлебнуться в собственной блевотине).

Вот сейчас я достал ее, «Белую Розу», и в подмигивающих хрустальных гранях увидел заснеженные голубые склоны над Санкт-Морицем и Кейт Макклауд, рыжий призрак на белых лыжах фирмы «Кнайсл», летящий мимо размытой стрелой: ее чуть отклоненное назад тело грациозно и безупречно, как прохладный кристалл «Клиши».

Позавчера вечером лил дождь; к утру осеннее бегство сухого воздуха из Канады остановило следующую волну непогоды, я вышел прогуляться – и кого, думаете, встретил на улице? Вудроу Гамильтона собственной персоной! Человека, повинного – пусть и косвенным образом – в моем последнем фиаско. Стою я себе на аллее зверинца в Центральном парке, глубоко сопереживая зебре, как вдруг за моей спиной раздается потрясенный голос: «П.Б.?!» Это он, потомок двадцать восьмого президента США.

– Господи, П.Б., ты выглядишь…

Я знаю, как выглядел: серая кожа, засаленный жатый костюмчик…

– А с чего бы мне выглядеть иначе?

– Ох… Ну да. Я гадал, имеешь ли ты к этому отношение. Только из газет все и узнаю. История, конечно, прескверная… – Не дождавшись от меня ответа, он предложил: – Слушай, давай заглянем в «Пьер» и выпьем.

В «Пьере» меня бы даже не стали обслуживать: я был без галстука. Мы отправились в салон на Третьей авеню, но по дороге я решил, что не хочу обсуждать Кейт Макклауд и вообще все случившееся. Не из осторожности, нет, просто рана была слишком свежая: мои выпущенные кишки еще волочились по земле.

Вудроу не настаивал; он, хоть и похож на аккуратный целлулоидный квадратик, натуру имеет куда более сложную. Последний раз я видел его в «Трех колоколах», в Каннах, год назад. Гамильтон сообщил, что у него есть квартира в Бруклин-хайтс и он преподает греческий и латынь в какой-то частной манхэттенской подготовительной школе для мальчиков.