Дипломатия - Генри Киссинджер

Тем не менее мало документов Государственного департамента было встречено со столь единодушным одобрением со стороны обычно преисполненного подозрительности сенатского комитета. Сенатор Коннелли неутомимо продвигал выдвинутый администрацией тезис о том, что намерением НАТО является противодействие самой концепции агрессии, а не какой-либо конкретной стране. Примером безграничного энтузиазма со стороны Коннелли может служить выдержка из свидетельских показаний государственного секретаря Дина Ачесона:

«ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (сенатор Коннелли): Итак, господин секретарь, Вы заявили достаточно четко — ничего не случится, если и повторить эти слова, — что данный договор не направлен против какой-либо страны конкретно. Он направлен лишь против какой-либо нации или какой-либо страны, которая готовит или реально осуществляет вооруженную агрессию против подписавших пакт договаривающихся сторон. Это верно?

СЕКРЕТАРЬ АЧЕСОН: Это верно, сенатор Коннелли. Он не направлен против какой-либо страны; он направлен только против вооруженной агрессии.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Иначе говоря, если какая-либо нация, не являющаяся участником договора, не предполагает, не задумывает и не осуществляет агрессию или вооруженное нападение по отношению к другой нации, ей нечего опасаться данного договора.

СЕКРЕТАРЬ АЧЕСОН: Совершенно точно, сенатор Коннелли, и мне представляется, что если какая-либо страна утверждает, что этот договор направлен против нее, ей следует припомнить библейскую притчу о том, как нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним»[645].

И едва комитет проникся духом этого вопроса, он практически сам начинает свидетельствовать от имени всех других свидетелей — как, к примеру, это имело место во время следующего диалога с министром обороны Луисом Джонсоном:

«ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: По существу, этот договор не является обычным военным союзом в каком бы то ни было смысле. Он ограничивается защитой против вооруженного нападения.

МИНИСТР ДЖОНСОН: Так точно, сэр.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Это полностью противоречит самому принципу военного союза.

СЕНАТОР ТАЙДИНГС: Он исключительно оборонительный.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Он исключительно оборонительный. Это мирный альянс, если вообще кто-либо желает пользоваться словом «альянс».

МИНИСТР ДЖОНСОН: Мне нравится Ваша терминология.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Это союз против вооруженного нападения, это союз против войны, и в договоре отсутствуют какие бы то ни было существенные признаки основополагающих обязательств, характерных для военного союза в том виде, как мы себе представляем военные союзы вообще, это так?

МИНИСТР ДЖОНСОН: Так точно, сэр»[646].

Иными словами, Североатлантический альянс, не будучи на самом деле союзом, претендовал на некую моральную универсальность. Он объединял большинство мира, противостоящее меньшинству нарушителей порядка. В каком-то смысле роль Североатлантического альянса сводилась к тому, чтобы действовать до тех пор, пока Совет Безопасности Организации Объединенных Наций не «примет меры, необходимые для восстановления мира и безопасности»[647].

Дин Ачесон был в высшей степени умудренным опытом государственным секретарем, который знал, что к чему. Можно представить себе язвительный блеск в его глазах, когда он позволял председателю сенатского комитета пропустить его через его же собственное руководство с вопросами и ответами. Ачесон отчетливо представлял себе требования в отношении баланса сил, свидетельством чему являются проводимые им тонкие наблюдения аналитического характера по конкретным геостратегическим вопросам[648]. Но он был также в достаточной мере американцем в своем подходе к дипломатии. Он был убежден в том, что, если пустить все в Европе на самотек, то будет хаос вместо баланса сил и что для того, чтобы понятие равновесия приобрело хоть какую-то значимость для американцев, надо было заложить в него некий более возвышенный идеал. В речи, произнесенной перед Ассоциацией выпускников Гарвардского университета, уже по прошествии значительного времени с момента ратификации договора, Ачесон все еще продолжал защищать Североатлантический альянс в типично американской манере — как новый подход к международным делам:

«…он продвинул международное сотрудничество по поддержанию мира, продвижению прав человека, поднятию уровня жизни и достижению уважительного отношения к принципу равноправия и самоопределения народов»[649].

Короче говоря, Америка готова была сделать все для Североатлантического альянса, но не соглашалась называть его союзом. Она готова была проводить на практике историческую политику коалиций до тех пор, пока ее действия могли бы быть оправданы доктриной коллективной безопасности, которую впервые выдвинул еще Вильсон в качестве альтернативы системе союзов. Таким образом, европейская система баланса сил была возрождена к жизни при помощи однозначно американской риторики.

Настолько же важным, как и Североатлантический альянс, было, хотя оказавшееся не в центре внимания американской общественности, создание Федеративной Республики Германии посредством слияния американской, британской и французской оккупационных зон. С одной стороны, новое государство означало, что труд Бисмарка был уничтожен, потому что на неопределенный срок Германия оставалась бы разделенной. С другой стороны, само существование Федеративной Республики становилось непрекращающимся вызовом советскому присутствию в Центральной Европе, поскольку Федеративная Республика не собиралась признавать коммунистическое восточногерманское советское государство (созданное Советами из своей зоны оккупации). На протяжении двух десятилетий Федеративная Республика отказывалась признавать то, что стало называться Германской Демократической Республикой, и угрожала разрывом дипломатических отношений с любой страной, которая бы ее признала. После 1970 года Федеративная Республика отказалась от так называемой доктрины Хальштейна и установила дипломатические отношения с восточногерманским сателлитом, хотя и не отказываясь от претензий выступать от имени всего немецкого населения.