Как тебе такое, Iron Mask? - Игорь Савельев

Возможно, с отцом тоже не так все просто, и его благочинная улыбка в те месяцы была все ж не жестом полного бессердечия, и ему надо было выговориться, и, и… Алекс не знал, да и не хотел знать, когда прав – сейчас, когда ищет оправдания, или тогда, нет, даже не тогда, чуть позже, когда прокручивал в памяти траурные месяцы, накручивал себя и ненавидел отца – подростково-горячо.

Отец не сразу начал брать его с собой на кладбище. Но Алекс еще помнил временный деревянный крест и фотографию, воткнутую в землю на штырях. Потом появился памятник, и сразу стало легче. Фотография – это было беспощадно, а вот женский лик, вырезанный на богато-красной гранитной плите, был уже условным и неузнаваемым.

Отец болтал, болтал, болтал, как будто кладбище – место для дискуссий. Он рассказывал, что был такой Гейдар Алиев, лидер Азербайджана на протяжении многих лет, который одно время работал в Москве, его повысили (потом Алекс погуглил: до отцовского статуса – вице-премьер; совпадение?..). Но пришел Горбачев, у них возникли терки, и Алиев отправился обратно в Азербайджан. И вот в то недолгое время, что он был в Москве, у него умерла жена. Они много лет прожили вместе, он ее очень любил и потом так и не женился. Это все были никому не нужные подробности, никому не нужная лирика, Алекс умирал, он не хотел это слушать, но не мог (тогда) этого сказать… Алиев уехал, стал «отцом нации», а жена его так и лежала здесь, но он не забыл, а через много лет, «когда там все успокоилось», торжественно перенес прах. В мавзолей на главной площади Баку. В честь нее печатали марки, называли «матерью нации» – и это несмотря на то, что умерла она давно, в какой-то старой, советской реальности, а в новой он, султан, мог завести себе целый гарем. (Говорилось ли это вслух или как-то подразумевалось, Алекс уже не помнил.)

А могилу в Москве тоже не разорили. Там устроили кенотаф. Это произносилось так значительно, и Алекс был не вправе спросить даже, что такое кенотаф; он слушал и слушал это сто раз, когда проходили мимо крана, мимо помоек. Мимо девочки примерно его возраста. Веселая, на поблекшей фотографии, она как-то будоражила детское воображение: что могло с ней случиться?..

Все оставалось прежним, время здесь замерло, и только девочка давно потеряна, Алекс не знал: или они ходили немного другим маршрутом, или однажды девочкин памятник поменяли. И теперь она, не теми своими глазами-как-побитая-амальгама, а растворенная в пространстве вокруг, наблюдает за выросшим Алексом – как он проходит мимо.

Дошли.

– Ну что ты стоишь над душой, а?

Алекс, кажется, впервые назвал Рината на «ты».

– Жду.

– Чего?

Действительно. Любой ответ был бы глупым.

– Своей очереди.

Нет, он бил рекорды по идиотизму.

– Это что, очередь к писсуарам, что ли? – рявкнул Алекс, и его самого даже не покоробило.

Ринат пожал плечами, подошел, положил розы; склонил голову; отошел.

То была тишина, а то закаркала ворона, налетел ветер – и нападали листья русского клена, такие широкие и сухие, что издалека слышно, как они приземляются на плиты, скамейки и другие листья.

Алекс не мог уже сосредоточиться. Оглянулся. Ринат внимательно высматривает кого-то. Движение меж деревьев. Кто-то прячется у дальних рядов надгробий. Нет. Тетка в старой военной куртке моет памятник, может, и не тетка. Раскидала тяпки, пакеты, ведра, рассаду какую-то.

– Сюда кто-то приходил? – спросил Алекс.

– Ну, есть договор с дирекцией кладбища, что они убирают, следят за порядком.

– И даже цветы приносят?

На гранитной кромке – Алекс ткнул носком кеда – лежал чуть повядший или подмороженный букет маленьких белых цветов – типа ландышей, но каких-то других.

– Я не в курсе.

– Отец приезжал сюда?

– В эти дни?! Сомневаюсь…

Ринат так выделил «эти дни», как будто это реклама прокладок, а не государственный переворот.

Глупо продолжать стоять. Пять минут? Десять? Сколько положено?..

Fuck.

Еще ведь и отцу будет докладывать – как прошло.

Художник не знал ее, а может, даже не ориентировался на фотографии. У него получилась фантазия на тему женщины вообще, женщины, чьи волосы перерастают в листья, становятся ветвями с листьями: кажется, это подсмотрено на какой-то известной картине. Кажется, так изображали Весну.

Алекс неловко, как для зрителя, провел рукой по гладкому и ледяному граниту.

Господь ждал зрителя пять тысяч лет.

– Я закончил, мы можем ехать.

Руки и без того закоченели. Ну ладно, ну не догадался он взять в Москву одежду потеплее, понадеялся, что туда-обратно, но перчатки-то хотя бы можно было взять?..

Но перчатки-то хотя бы можно было взять.

Осеннюю обувь – тем более.

Они шли обратно – уже почти возле контейнеров, которые, кстати, всегда возмущали отца. Каждый раз, когда проходили мимо, отец ругался и собирался звонить чуть ли не Лужкову, «чтобы завтра же этой помойки здесь не было». Контейнеры у дороги как-то, видимо, оскорбляли идею «удачного места». И забывал об этом ровно через секунду. Так что привычному кладбищенскому устройству не угрожало ничего.

Алекс заготовил (и сейчас обдумывал) целую речь, смысл которой сводился к тому, что его надо вывезти в молл – за ботинками, теплой курткой и прочим. Он не особо надеялся, что его отпустят одного, но хотя бы в молле-то по пятам ходить не будут, а значит, можно…

– Алексей Михайлович, у меня к вам очень серьезный разговор, – вдруг сказал Ринат и остановился.

Это было так внезапно и таким замогильным голосом (самое место!), что Алекс прыснул. Даже нервно захохотал.

– Простите. Я вас слушаю.

– Ничего смешного нет, Алексей Михайлович. Ситуация очень серьезная.

Прежде чем начать, Ринат так комично озирался, и ветер как раз погнал листья сильнее и громче обычного – нельзя было выдумать более карикатурной обстановки.