Конкистадор - Висенте Бласко Ибаньес

Словно угадав его желание, Анакаона ослабила свои объятья, опутавшие юношу, и он, приподнявшись и не вдыхая уже такой близкий аромат плоти, внезапно забыл о красавице-королеве.

Вместо этого воображение нарисовало ему маленькую бедную хижину, залитую солнечным светом, свободно проникавшим сквозь проемы дверей и окон. Женщина, чуть пониже Анакаоны, не источающая цветочных ароматов, с нездоровой бледностью от скудного питания и следами прошлых болезней на лице, устремила свой блуждающий взгляд в бесконечность, словно только и могла, что мысленно следовать за отсутствующим мужем.

Ее грудь была обнажена и, уцепившись за набухший шар своими крошечными пальчиками, малыш сосал и причмокивал, а насытившись, проваливался в безмятежный сон, изредка прерывавшийся капризными всхлипываниями. Его Лусеро! Его Алонсико! Может, как раз в этот час его жена, трясясь от страха, молилась, думая о том, что он в смертельной опасности. А он…!

И Куэвас поступил с этой благоухающей ароматами красавицей почти так же, как обычно поступал с любым из тех краснокожих воинов, с которыми он сражался в многочисленных стычках. Резким толчком он отпихнул от себя это обнаженное тело, и Анакаона откатилась по цветочному ложу к стене. Подхватив с пола свой шлем, Фернандо заметался, на ощупь нашел дверь и выбежал из дома.

Почти полчаса юноша бродил по безлюдной деревне. Он не встретил никого, кто мог бы показать ему дорогу. Куэвас безуспешно блуждал, даже оказался за пределами поселения, вернулся назад по своим следам, снова потерял ориентацию, пока в конце концов не нашел ту хижину, что служила пристанищем для них с доном Алонсо.

Гамак капитана был пуст, Фернандо поискал Охеду поблизости – но тщетно. Возможно, то страстное желание, которое этим утром Анакаона вызвала у дона Алонсо, и было причиной его отсутствия. Бесстрашный идальго и в обычной жизни вел себя так же напористо, как в бою.

Остаток вечера Фернандо провел у дверей хижины, но так и не дождался своего капитана. Остальные его товарищи бродили по деревне в поисках женщин из свиты Анакаоны и, проходя мимо Фернандо, спрашивали об Охеде. Никто его не видел.

Вечерняя прохлада побудила юношу, все еще погруженного в свои мысли, выйти из дома. После нескольких часов размышлений он успокоился. Он гордился своей жертвой и той грубой решительностью, которая помогла ему не поддаться искушению.

Куэвас отправился к ближайшей реке, привлеченный веявшей от нее свежестью, но, уже почти дойдя до нее, повернул обратно в деревню. Медленно бредя через луг, он неожиданно увидел дона Алонсо и королеву Анакаону. Они целовались. Красавица-индианка повторяла с Охедой тот же способ обольщения, первые результаты которого Фернандо почувствовал на себе. За спиной у них, в некотором отдалении, с покровительственным выражением лица стояла старая индианка.

В хижину Охеда вернулся лишь с наступлением ночи. В свете факела, прикрученного к одному из столбов под навесом, Фернандо увидел его бледное, с темными кругами под глазами лицо, в чертах которого была заметна усталость.

Куэвас уже лежал в гамаке, а за его спиной, сложив руки на груди, дон Алонсо склонил голову перед маленькой иконой Пресвятой Богородицы, которая висела на центральном столбе, поддерживающем крышу хижины.

Со смиренным выражением на лице он тихо молился. Фернандо догадался, что капитан молит о прощении за все то, что совершил этим вечером: он просит прощения у Пресвятой Богородицы, своей защитницы, и просит прощения у любимой женщины, о которой забыл на какое-то время и которая ждет его по ту сторону Океана.

Его молитва была искренней. В этой душе жили одновременно и жестокое бесстрашие воина, и безгрешная доверчивость ребенка.

Куэвас был уверен, что Охеда овладел женой Каонабо как жестокий захватчик, не спрашивая ее согласия и застигнув врасплох, как какое-нибудь поселение, взятое штурмом. А жена индейского вождя, по-видимому, должна была с восторгом принять могущественного и непобедимого воина и утолить свое женское любопытство, узнав, какими могут быть ласки сынов неба.

А теперь идальго, ведомый своим жертвенным фанатизмом, просил прощения у Пресвятой Богородицы и дамы своего сердца за столь чудовищную неверность. А усталость после утоления страсти еще больше усиливала раскаяние.

В конце концов религиозная душа Охеды нашла оправдание его греху даже раньше, чем он лег спать. Ведь Анакаона не была созданием божиим. Она не была крещеной. Пресвятая Дева и донья Изабелла простят его. Все это он совершил с существом неразумным и не знающим божественных истин, а потому его вина была не так уж и велика.

Очень вовремя прибыли из Испании и встали на якорь у Ла-Изабеллы четыре корабля. Несмотря на то что в колонию время от времени привозили новые запасы продовольствия, в ней опять свирепствовал голод, который приводил к многочисленным жертвам.

Вынужденные работать на чужаков, индейцы внутренних областей острова совершали самые отчаянные поступки. Слабые и непривычные от природы к любым длительным тяжелым работам, они считали жутким рабством то, что им приходится работать по нескольку дней каждые три месяца, чтобы заплатить дань этому Гуамикина из города у моря. Увидев, как радуются сыны неба, когда получают в подарок золотой песок, индейцы с удовольствием искали его для бледнолицых, однако, как только поиски превратились в обязанность, это стало для них невыносимым.

Умеренные в еде, привычные добывать ее легко и не затрачивать много времени на обработку земли, в своих печальных песнях они начали жаловаться на то, что вынуждены теперь работать постоянно ради регулярного урожая, который требовали с них новые хозяева. Многие индейцы интересовались у испанцев, когда же те собираются вернуться в свой Турей, и каждый день надеялись увидеть, как этот плавучий лес мачт, который привез их сюда, развернув свою белую листву, увезет чужаков обратно и навсегда. Однако, вопреки их надеждам, все новые и новые плавучие леса прибывали на остров, привозя еще больше сынов Турея; в подтверждение того, что они здесь надолго и, полагая, что деревянные хижины недостаточно прочны, бледнолицые принялись таскать с гор камни и строить массивные пещеры, которые почему-то считали домами, а также возводить многочисленные форты в глубине острова.

Осознав, что белые никогда не вернутся в свой Турей добровольно, индейцы решили изгнать их с помощью голода. Опустошив поля, они подожгли собранный урожай и бежали из плодородных долин, укрывшись в горах, чтобы у белых не стало кукурузы и других плодов этой земли, выбранной ими для жизни.

В Ла-Изабелле и в фортах снова начался голод, но, несмотря ни на что, европейцы продолжали держаться благодаря жесткому сокращению рациона, а также за счет той провизии, что время от времени привозили испанские корабли.

Штурман Хуан де ла Коса, тонкий знаток людей и их нравов, покачал головой и так высказался об этом бессмысленно героическом решении индейцев: