Волшебный корабль - Робин Хобб

Ее родной город больше не был тем тихим и добротно устроенным уголком, каким его знали каких-нибудь пять лет назад. Расплодившиеся «новые купчики» принесли с собой уйму всяческой скверны. И в том числе — совершенно неприемлемое, с точки зрения Роники, отношение к женщинам вообще и к служанкам в частности. «Новые купчики» по преимуществу были мужчинами. Ронике было неведомо, как они обращались с женщинами у себя дома, там, откуда приехали, но здесь их женщины состояли скорее на положении рабынь. А уж с рабами они обращались хуже, чем со зверьем. Роника была попросту потрясена, когда у нее на глазах прямо посреди рынка один такой купчик влепил затрещину слуге. И дело было даже не в самом ударе. В старинных семействах Удачного — как, впрочем, повсюду — тоже хватало скорых на расправу тиранов, от которых приходилось страдать и прислуге, и даже домашним. Такие люди рано или поздно бывали наказаны вполне по заслугам: слуги принимались лгать, красть все, что плохо лежит, и работали не иначе как спустя рукава… Нет, Ронику потрясла реакция ударенного слуги. Он лишь отшатнулся… и не издал ни звука. Не пригрозил уйти от такого скверного нанимателя. Даже не пожаловался на несправедливое наказание… И, поскольку он сам ничего не предпринял в собственную защиту, за него не стали заступаться и окружающие. Ибо при виде такого поведения невольно закрадывалась мысль: а может, поделом ему досталось?… И он принял оплеуху как вполне заслуженное наказание?… И народ промолчал…

Можно было заключить, что с некоторых пор слуги в Удачном делились на два разряда. Одних следовало назвать истинными. Таких, как Нана и подобные ей. Им платили жалованье, и никто не покушался на их достоинство и личную жизнь. Ибо служение Вестритам составляло долг и обязанности Наны, но тем ее жизнь отнюдь не исчерпывалась. В отличие от слуг новоприбывших, которых иначе как рабами именовать было невозможно. Все существование этих несчастных было направлено только на удовлетворение малейших прихотей господина. Дело, что говорить, незаконное… Но кто пойдет проверять, кем именно является тот или иной слуга — платным работником или подневольным рабом? И как это вообще возможно проверить? Если начать спрашивать их самих — каждый станет с пеной у рта утверждать, будто получает полновесное жалование. Просто это жалованье сразу отсылают домой. Семье… Каждый скажет, будто как нельзя более своей жизнью доволен. Да еще и заявит, что сам, по доброй воле, себе эту жизнь выбрал… Ронику всякий раз охватывало омерзение, когда она принималась гадать, какого рода угрозы держали несчастных в таком униженном подчинении. И ведь эти угрозы наверняка приводили в исполнение, и не единожды. Для устрашения…

— Всего доброго, госпожа Роника Вестрит.

Она не вздрогнула от неожиданности — сказалось многолетнее самообладание. Сервин, оказывается, уже стоял перед ней, склоняя на прощание голову. Роника кивнула в ответ.

— Всего доброго, Сервин Трелл. Надеюсь, тебе понравится наш цветочный парник. А если вьюнок вправду окажется так хорош, пусть Кефрия срежет для тебя цветущий побег. Кое-кто считает это жестоким, но мы, знаешь ли, привыкли подрезать растения, чтобы они красиво выглядели и обильно цвели.

— Понятно, — сказал Сервин, и она уверилась, что юноша действительно понял. Он еще раз поблагодарил ее и следом за Кефрией вышел из комнаты. Малта и Дейла, шепчась на ходу, убежали за ними. Надо было видеть, как Малта поджимала губы, как у нее раздувались ноздри — ну ни дать ни взять воплощенное разочарование и обида. Ясно как Божий день: она рассчитывала поболтать с Сервином наедине. На худой конец — в обществе его сестры. А зачем?…

Может статься, Малта и сама толком не знала ответа…

Это-то Ронику больше всего и пугало. Малта готова была очертя голову ринуться в омут любовных интриг. А последствия едва себе представляла. Или не представляла вообще.

И Роника была вынуждена задаться вопросом: а кто, собственно, в том виноват?… Все дети росли у нее в доме. У нее на глазах. Она все время имела возможность их видеть: за столом, во время игры, в саду… И она всегда видела в них лишь детей. Не завтрашних взрослых, не маленьких человечков, которым предстояло очень скоро вырасти и занять свое место в жизни… Нет — для нее они всегда были просто детьми. «Сельден… — подумалось ей. — Где он сейчас, чем занят? Наверное, с Наной. Или с учителем. Он под надежным присмотром, ему ничто не грозит…»

Но это было и все, что она о нем знала. Роника испытала недолгую, но неподдельную панику… Что если даже теперь этих детей уже слишком поздно воспитывать?… Есть от чего прийти в ужас. Особенно если еще посмотреть на ее дочерей. Вот Кефрия, вечно ждущая подсказок со стороны, неспособная самостоятельно принимать мало-мальски важные решения. И Альтия, наоборот, никогда и ничьей воли над собою не признающая…

Потом Роника снова задумалась о неумолимых цифрах в своих гроссбухах. О цифрах, изменить которые невозможно было никаким усилием воли. Задумалась о долге ее семьи перед семейством Фьестрю из Дождевых Чащоб. «Звонкое золото или живая жизнь…» Этот долг поистине был платежом красен…

Неожиданное озарение открыло Ронике, что на самом деле платить придется не ей. Платить будут Сельден и Малта. Это в их жилах текла кровь, оговоренная прадедовским договором. И чему же она, Роника Вестрит, сумела научить своих внуков?…

Ничему.

— Госпожа?… Госпожа, тебе плохо?

Роника подняла глаза и увидела перед собой Рэйч. Женщина уже успела собрать на поднос опустевшие чашки и блюдца из-под пирожных. И приблизилась к хозяйке, напуганная ее неподвижностью и ничего не выражающим, остановившимся взглядом. Вот этой женщине, служанке-рабыне в доме Вестритов, она, Роника, почитай что перепоручила воспитание собственной внучки. Женщине, которую она толком и не знала… Что хорошего могло преподать Малте само ее присутствие в доме?… Что рабство следовало принимать как должное, ибо за ним будущее?… И какие же выводы должна была Малта сделать относительно положения женщины в том обществе, которое постепенно образовывалось в Удачном?…

— Сядь, — сказала Роника. — Вот сюда, рядом со мной. Нам надо поговорить. О моей внучке… И о тебе, Рэйч.

— Джамелия… — тихо проговорила Проказница.

Ее голос разбудил Уинтроу, и он оторвал голову от палубы, на которой прикорнул, пригревшись на зимнем солнышке. День был ясный, не жаркий, но и не холодный. Дул легкий ветер.

Это был час, отведенный ему для «оказания внимания кораблю», как в своем дремучем невежестве выражался отец. Вот Уинтроу и сидел себе на баке, чиня потихоньку штаны и негромко разговаривая с носовым изваянием. А как вышло, что он прилег на палубу и уснул, — Уинтроу просто не помнил.

— Извини, — сказал он, протирая глаза.

— Не извиняйся, — просто ответил корабль. — Хотела бы я обладать способностью спать подобно вам, людям, отдыхая от забот и событий дня. То, что это даровано хотя бы одному из нас, благословение для обоих. И я тебя разбудила только потому, что решила: тебе понравится зрелище. Твой дедушка всегда говорил, что отсюда открывается самый великолепный вид на город. Отсюда, говорил он, видны все его достоинства, а недостатки сокрыты. Вон там, видишь? Вон они — белые шпили Джамелии…