Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы - Константин Михайлович Симонов

на Синицына), а спорить мы не умеем. И не спорь со мной. Черт тебя знает, еще бы в час ночи явился! Где Ольга?

Савельев. По-моему, она еще на защите проекта.

Воронцов. Когда придет, пусть меня разбудит. (Выходит.)

Синицын. Что это вы в военном сегодня?

Савельев. По случаю первой прогулки по комнатам решил натянуть старую шкуру. Надо привыкать.

Пауза.

Что-то Федор Александрович сегодня рано залег.

Синицын. Над собственным проектом десять дней сидел, – у него это всегда запоем. А тут еще я свалился со своими бедами! (Васе.) Случайно застиг вас. Зашел позавчера, а вы тут один расхаживали и монолог читали.

Вася. Я?

Синицын. Гамлета сыграть хотите?

Вася. Нет, я… Что же Гамлет… Я мечтал… Впрочем, собственно даже и не мечтал. Были когда-то мысли.

Синицын. Нет, почему же? Это вы напрасно. Читали вы недурно, с пафосом: «Быть или не быть – вот в чем вопрос». Ей-богу недурно.

Вася (Савельеву). Дмитрий Иванович, я пойду, встречу машину.

Савельев. Иди.

Вася. Есть. До свидания.

Синицын. До свидания.

Вася выходит. Молчание.

Савельев. Зачем вам это понадобилось?

Синицын. Что?

Савельев. Смеяться над человеком, который и так не особенно счастлив.

Синицын. Почему смеяться?

Савельев. Он не только плохо читает монолог Гамлета, он смешно читает. Зачем вам понадобилось его хвалить?

Синицын. Дмитрий Иванович, по-моему, все это не столь серьезно, чтобы долго говорить об этом.

Савельев. Нет, это очень серьезно. Когда бьют лежачего, это всегда серьезно. Да, он плохой артист. Но вы-то его за что? Что он-то сделал вам плохого?

Синицын. Мне ничего. Просто у меня дурная привычка смеяться над тем, что смешно.

Савельев. Поедемте с нами на фронт и будем вместе наводить переправу; ручаюсь, что даже теперь, после того, как вы его обидели, он не станет над вами смеяться, если вы по неопытности начнете кланяться каждому снаряду, который разорвется в километре от вас. Пусть это будет смешно, но он не станет над вами смеяться.

Синицын. Дмитрий Иванович, по-моему, это похоже на нравоучение. А?

Савельев. Нет. Просто не люблю, когда при мне обижают людей. Отсутствие таланта – еще недостаточный повод для того, чтобы презирать человека. Он не талантлив, но он человек, а быть человеком – это тоже талант, который не у всякого есть, кстати сказать.

Синицын. При чем тут презрение?

Савельев. Ну, хорошо, не презираете. Просто считаете его ниже себя. А люди этого не любят, и правильно делают. Уважаю ваш талант и охотно представляю себе, что после войны полковник в отставке Савельев будет работать всего-навсего начальником участка в городе, который вы будете строить. Но я не буду, – понимаете, не буду чувствовать себя ниже вас только потому, что не обладаю талантом архитектора, а всего-навсего умею строить этими руками то, что спроектировано вами.

Синицын. Дмитрий Иванович, а ведь я, пожалуй, уже вышел из того возраста, когда меня так откровенно можно было учить. Как вы считаете?

Савельев. Учить человека никогда не поздно. Вот вы, например, сейчас учите меня вежливости. И, пожалуй, правы. Тем более что нет смысла говорить неприятности человеку, которого через день или два никогда больше не увидишь.

Синицын. Собираетесь уезжать?

Савельев. Еще не знаю. Но когда тут начинают стрелять пушки, это ведь только эхо пушек, которые стреляют там. Думаю, что скоро уеду.

Звонок телефона.

(Подходит к телефону.) Да. Что? Есть прибыть. (Смотрит на часы.) Есть. (Вешает трубку.) Сон – в руку.

Синицын. Что, отъезд?

Савельев. Похоже на то. Придется надевать сапоги. (Проходит в кабинет, оставив дверь открытой.)

Синицын. Но вы еще зайдете?

Савельев (из кабинета). Безусловно. А что?

Синицын. Придет Оля, надо все же отпраздновать ее инженерство.

Савельев (из кабинета). Если задержусь в наркомате (входит.) прошу истребить за ее инженерство эту бутылку.

Синицын. Да. Сегодня у нее большой день. Если бы сегодня за этот стол вместе со всеми нами мог бы сесть покойный Виктор, она была бы до конца счастлива.

Савельев. Сергей Николаевич, не слишком ли часто вы повторяете: «Я, Оля и Витя. Мы учились. Мы ходили. Мы говорили». Не будьте мелким человеком – это вам не идет. Он тут ни при чем – понимаете, совсем ни при чем. Не кривите душой!

Синицын. По-моему, у вас на душе все тоже не так уж кристально ясно?

Савельев. Да. Но я говорю это только вам. И только потому, что уезжаю. (Выходит.)

Синицын один. Подходит к столику, где лежат трубки. Долго роется. Выбирает кривую трубку. Набивает ее. Закуривает. Входит Оля, запыхавшаяся, возбужденная. На ходу снимает плащ.

Оля. Здравствуй! (Оглядывается.)

Синицын. Защитила?

Оля. Защитила. А где Дмитрий Иванович?

Синицын. Хорошо прошло?

Оля. Хорошо. Он что, у себя?

Синицын. Уехал. Я думал, что ты его встретила на лестнице.

Оля. Куда уехал?

Синицын. Не волнуйся. Пока всего лишь в наркомат.

Оля. Я не волнуюсь, я просто спрашиваю.

Синицын. Расскажи толком, как все было?

Оля. Все было очень хорошо. А зачем его вдруг ночью в наркомат?

Синицын. Не знаю. Срочно вызвали – думает, что срочно уедет. Как экзаменаторы, не очень придирались?

Оля. Уедет? А как же… Подожди. (Подходит к телефону, набирает номер.) Анна Григорьевна? Оля говорит. Дмитрий Иванович уезжает. Кажется, сегодня. Нет. Еще в наркомате. Только поскорей. (Вешает трубку.) Как же это все так вдруг…

Синицын. А собственно говоря, чего тут странного? По-моему, он еще не демобилизовался.

Оля. Да, конечно, но сегодня… Что это ты так зло говоришь о нем?

Синицын. Ау меня нет причин быть добрым. Он тут, в твое отсутствие, вывалил на меня столько всякой грязи…

Оля. Что он тебе сказал?

Синицын. Не хочу повторять. Это будет не в его пользу.

Оля. А если я тебе не верю?

Синицын. Как угодно! Мне надоело выслушивать грубости сначала от него, теперь от тебя. Лучше я пойду.

Оля. Как хочешь.

Синицын. Как я хочу? Я не хочу, чтобы здесь околачивался человек, который годится тебе в отцы и читает мне проповеди только на том основании, что я остаюсь, а он уезжает и не может сделать то, чего он хочет!

Оля. А чего он хочет?

Синицын. Остаться в этом доме хозяином – вот чего он хочет. «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним».

Оля. Что еще?

Синицын. Как ты со мной говоришь? Ты, наверно, сама себя не слышишь! Всего десять дней назад, когда он еще не приезжал…

Оля. По-моему, все самое главное я тебе сказала, когда он