Том 2. Дни и ночи. Рассказы. Пьесы - Константин Михайлович Симонов

уж зашла, потому что они все – перелетные птицы. Отложишь на день – и не застанешь! (Поднявшись.) К нему пойду, посижу.

Оля. А я ведь вас тоже звала!

Греч. А вам не кажется, что мы, военные, окончательно заполонили ваш дом? Сначала Митя, потом полковник Иванов, потом Ваня, теперь я. А я ведь начну ходить – привяжусь к вам, потом не обрадуетесь, – я человек одинокий.

Оля. Я тоже.

Греч. Ну, у вас одиночество, девочка моя, – это, как бы вам сказать… Вы подходите одна к театру, сейчас откроете двери и пройдете туда, – вот ваше одиночество. Оно только до порога. А мое одиночество – другое, я уже была там и вышла и иду домой одна. Это совсем разные одиночества: у вас, у меня или у Дмитрия Ивановича, например. Совсем разные!

Оля. Он третьего дня так посмотрел на эту куклу, что у меня сердце перевернулось.

Греч. Когда-нибудь и это зарубцуется. Раны затягиваются – это закон. Иногда смотришь на какую-нибудь ужасную рану, и даже ты, врач, хотя и знаешь умом, а глазам не веришь, что затянется. И все-таки затягивается.

Оля. Даже самые страшные?

Греч. Да. Можете мне поверить. Вы в общем-то еще девочка, а я уже не молода и, главное, прожила не слишком счастливую жизнь…

Оля. У меня тоже бывало горе. То есть сначала – наоборот, казалось, что это счастье и что оно только-только начинается. А потом вместо этого началась война. И когда я провожала его на фронт, и был черный, черный вокзал, и так все было страшно там, куда он ехал, что я в последнюю минуту вдруг крикнула ему, чтоб он возвращался скорей, что я выйду за него замуж, что я была дура, что мне стыдно, что я сделаю это в тот же день, как его увижу! Он меня обнял, поцеловал и потом, знаете, так улыбнулся, так ужасно грустно улыбнулся, как будто он уже большой и где-то далеко от меня… И я поняла, что никогда его больше не увижу.

Греч. А потом?

Оля. Потом? Потом он погиб, через месяц. О нем писали тогда, а потом забыли. Только его мать помнит и я. И вот Сережа, – вы его видели… Мы все вместе учились.

Греч. Вы все еще любите его?

Оля. Не знаю. За эти три года за мной несколько раз ухаживали и говорили, – ну, что говорят, вы же знаете, – а я слушала все это и вспоминала, как он мне тогда улыбнулся, и мне это мешало ответить. Отец меня даже синим чулком прозвал.

Греч. Глупости.

Оля. Что глупости?

Греч (прохаживаясь по комнате). Синий чулок – глупости. Не слушайте его.

Оля. А иногда вдруг хочется, чтобы ничего этого не было, как будто я только сегодня родилась и ничего не помню.

Тетя Саша (входя). Оля! Мальчонку-то где положим? Решать надо. Да и белье-то постельное чтой-то не найду у вас.

Оля. Сейчас. (Греч.) Извините!

Оля и тетя Саша выходят. Насколько секунд Греч одна. Входит Савельев.

Савельев. Заждалась меня?

Греч. Очень ты мне нужен. Я и не к тебе вовсе в гости пришла.

Савельев. А к кому же?

Греч. К Оле.

Савельев. А где она? Дома?

Греч. Дома.

Савельев (с некоторой нерешительностью). Да… Ну, что ж, пойдем ко мне в комнату.

Греч. Пойдем.

Савельев (подходит к двери своей комнаты, дергает ее. Он, заперта. Дергает еще раз). Заперта. Ах да, ее же ветром открывает. Тут ключ должен быть где-то на рояле. Нет. Может, на столе? (Ищет.) А где Оля, она знает. (Идет к двери в комнату Оли.)

Греч. Не ходи. Здесь посидим.

Савельев. Почему?

Греч. Она занята.

Савельев (после паузы). А ты давно пришла?

Греч. Скоро обратно пойду.

Савельев. Ну вот, сразу уж и пойду!

Греч. А что же? С Олей мы тут уже переговорили, а с тобой… Неинтересно мне с тобой говорить, Митя.

Савельев. Будто бы!

Греч. Конечно. Я же знаю все, что ты мне скажешь, и все, о чем спросишь.

Савельев. Например?

Греч. Например, тебе хочется меня спросить, о чем мы тут говорили с Олей. Если ты это спросишь, я скажу: о тебе. Ты скажешь: обо мне? И сделаешь удивленное лицо. Именно такое, как сейчас.

Савельев. Дальше!

Греч. Дальше я скажу: да, о тебе.

Савельев. А что я скажу?

Греч. А ты скажешь… Что же вы обо мне говорили? И сделаешь равнодушное лицо. А я тебе отвечу, что нет, я пошутила, о тебе вовсе не говорили.

Савельев. А на самом деле?

Греч. Что на самом деле?

Савельев. Что вы обо мне тут говорили?

Греч. Митя, по-моему, тебе нравится эта девушка.

Савельев. А по-моему, тебе нравится дразнить меня.

Греч. По-моему, ты сердишься, Митя.

Савельев. Слушай, майор, не порти мне жизнь. Я проживу здесь неделю и уеду. Так зачем задавать мне глупые вопросы именно сейчас? Я уеду и, не беспокойся, сам задам себе эти глупые вопросы, но не здесь, а там, за тысячу верст. Понятно тебе, майор?

Греч. Да. Ну, что ж, не буду задавать тебе глупых вопросов, Митя. Буду задавать умные. Был в наркомате?

Савельев. Был.

Греч. Еще не получил назначения?

Савельев. Нет. Сказали, чтобы неделю отдохнул и… знаешь что? (Смущенно улыбается.)

Греч. Что, Митя?

Савельев (тихо). Путевку дали в Архангельское на неделю.

Греч. Ну и что?

Савельев. Не поеду.

Греч. Покажи путевку. (Беря путевку.) Архангельское. Прекрасный санаторий. Отдельная комната. Отличное питание. Воздух. Сосны. Не едешь?

Савельев. Не еду.

Греч (кладет путевку на рояль). Можно задать тебе глупый вопрос?

Савельев. Отстань.

Пауза.

Только неудобно, что стесню их еще на неделю.

Греч. Еще бы! Они уже и так мучаются, не знают, что с тобой делать. Академик тебе весь свой английский табак отдал, тетка дни и ночи твои рубашки стирает. То Иванов у тебя ночевал, то я толкусь, наконец – твой Ваня приехал.

Савельев. Где он?

Греч. Если не ошибаюсь, Оля приказала ему купаться.

Савельев. Ваня! Ваня!

В дверях появляется Ваня, с головы до пят завернутый в мокрую простыню.

Ваня. Я, товарищ гвардии полковник.

Савельев (в первое мгновение хочет броситься к нему, потом останавливается). Когда приехал?

Ваня. Только что, товарищ гвардии полковник.

Савельев, Здоров?

Ваня. Так точно, товарищ гвардии полковник.

Греч. Ну, что держишь ребенка на холодном полу, мокрого, в простыне? Пусть идет, оденется.

Савельев. Да, да, иди. Иди, одевайся, потом доложишь.

Ваня. Разрешите идти.

Савельев. Иди, я же тебе сказал.

Ваня