Чужак в стране чужой - Роберт Хайнлайн

– А? Нет.

– Я ведь, собственно, и сам знал. Майк грокнул мою болезнь и послал меня на всякие рентгены-анализы, чтобы я убедился. Затем мы приступили к работе. «Лечение самовнушением» или, если хочешь, «чудесное исцеление». Врачи назвали это «спонтанной ремиссией» – что, насколько я грокаю, означает «ты выздоровел».

– Профессиональное пустозвонство, – кивнул Джубал. – В некоторых случаях рак исчезает сам, по неизвестной нам причине.

– В данном случае причина мне прекрасно известна. В то время я еще только начинал управлять своим телом и смог устранить повреждения исключительно благодаря помощи Майка. Теперь я справился бы с этим самостоятельно. Хочешь, я остановлю свое сердце? Вот, пощупай пульс.

– Спасибо, но после Майка меня такими штуками не удивишь. Если бы то, о чем ты рассказываешь, сводилось к «лечению самовнушением», мой уважаемый коллега лепила Нельсон не стал бы здесь с вами сидеть. Это – целенаправленное управление организмом, уж это-то я грокаю.

– Извини. Мы все тут знаем, как много ты грокаешь.

– М-м-м… Я не могу сказать, что Майк врет, потому что он никогда не врет. Но он слишком уж предубежден в мою пользу.

– Нет, – качнул головой Сэм. – Я знаю, я ведь проговорил с тобой весь обед. Майк, конечно же, грокает глубоко, но мне хотелось самому убедиться. Ты грокаешь. Я невольно задаюсь вопросом – что же это будет, если ты дашь себе труд изучить язык?

– Ничего. Я старый человек, и мне нечего дать вам.

– Я не могу с тобой согласиться. Для достижения сколько-нибудь заметного прогресса всем остальным Первозванным потребовалось сперва ознакомиться с языком. Даже тем троим, кого ты держал при себе, требовалась сильная поддержка. Всем – кроме тебя, тебе это вроде и ни к чему. Ну разве что ты захочешь вытереть со своего лица соус без помощи полотенца, но это, как я грокаю, не очень тебя интересует.

– Нет, почему же, посмотреть интересно.

К этому времени за столом почти никого не осталось; люди вставали и уходили безо всяких формальностей, кто когда хочет.

– А вы тут что, до ночи сидеть собрались? – спросила подошедшая Рут. – Или вас убрать вместе с грязной посудой?

– Тяжело жить под каблуком, – вздохнул Сэм. – Пошли, Джубал.

В комнате, куда они переместились, люди смотрели телевизор.

– Ну, как там? – поинтересовался Сэм.

– Окружной прокурор, – откликнулся кто-то, незнакомый Джубалу, – пытается возложить всю вину за сегодняшние события на нас – опуская то обстоятельство, что он не знает, как это было сделано.

– Бедняжка. Ничего, будет знать теперь, кого хватать за ноги, а кого не стоит, зубы поломать можно, – заметил Сэм и повел Джубала искать комнату потише. – Я сразу говорил, – сказал он, – что нужно ждать неприятностей, и они будут нарастать, пока мы не наладим контроль над общественным мнением, достаточный, чтобы нас если не признавали, то хотя бы терпели. Но Майка это не тревожит. С Церковью Всех Миров покончено. Теперь мы переедем в другой город, организуем Конгрегацию Единой Веры и будем работать – пока нас снова не вышвырнут. Тогда мы откроем в каком-нибудь новом месте Храм Великой Пирамиды – на это название клюнут толпы глупых, жирных женщин, некоторые из которых быстро избавятся у нас от жира и от глупости, – а когда нас начнут хватать за пятки Медицинская ассоциация, местная адвокатская коллегия, газеты и политики, мы откроем где-нибудь еще Братство Крещения. И с каждым разом будет увеличиваться число наших убежденных – и абсолютно неуязвимых – братьев. Майк начал меньше двух лет тому назад, неуверенный в себе и с помощью всего лишь трех необученных жриц. Теперь же у нас прекрасное, крепкое Гнездо плюс продвинутые пилигримы, с которыми мы держим постоянную связь. Когда-нибудь мы приобретем такое влияние, что наши преследователи поневоле угомонятся.

– Ну что ж, – кивнул Джубал, – Иисус наворотил больших дел, имея какую-то дюжину апостолов.

– Еврейский парень, – улыбнулся Сэм. – Спасибо, что ты о нем вспомнил. Он добился самого сенсационного успеха в истории моего народа, и мы все это знаем – даже те, кто не любит о нем говорить. Этот еврейский парнишка сказочно преуспел в жизни, и я им горжусь. И заметь, пожалуйста, что Иисус не стремился сделать все к следующей среде, он был терпелив и основал серьезную, способную к самостоятельному развитию организацию. Майк тоже терпелив. Терпение настолько плотно вплетено в учение, что перестает, по сути, и быть терпением, становится автоматическим. Ничего через силу, ничего впопыхах.

– Подход весьма здравый.

– Не подход, а непреложный принцип. Джубал? Я грокаю, ты устал. Ты хотел бы стать неуставшим? Или уж лучше ляжешь? А то ведь иначе наши братья будут развлекать тебя разговорами до самого утра – мы-то спим совсем мало.

– Я предпочитаю… – Джубал сладко зевнул, – хорошенько отмокнуть в горячей воде и поспать часов восемь. А с братьями я пообщаюсь завтра… и в последующие дни.

– Многие, многие дни, – кивнул Сэм.

Как только Джубал добрался до своей комнаты, там появилась и Пэтти; она наполнила ему ванну, откинула на кровати одеяло (и пальцем не шевельнув), расставила на прикроватном столике все для выпивки, налила стакан (с кубиками льда), отнесла его в ванную и поставила на полку. Она пришла во всей красе своего разрисованного тела, и Джубал не торопил ее уйти; имея некоторое знакомство с психологией полностью татуированных людей, он знал, что обидит Пэтти, если не изъявит желания ознакомиться с картинами из жизни архангела Фостера.

Раздеваясь, Джубал невольно вспомнил рассказ Бена, как тот дергался в аналогичной обстановке, – и кисло улыбнулся, обнаружив, что для него самого это ровно ничего не значит, хотя он невесть уже сколько лет не раздевался в чьем бы то ни было присутствии. Судя по всему, для Пэтти это тоже ровно ничего не значило; она проверила локтем воду, знаком предложила Джубалу залезать в ванну и начала демонстрировать ему свои татуировки, подробно объясняя смысл каждой из них и в какой последовательности нужно их смотреть.

Джубал не мог – да и не хотел – скрыть своего восхищения. Покойный мистер Пайвонский владел иглой с величайшей, почти невероятной виртуозностью; та давняя японка смотрелась бы рядом с Пэтти как дешевый половик рядом с драгоценным бухарским ковром.

– Они немного изменяются, – сказала Пэтти, – вот, к примеру, эта сцена Рождества архангела: дальняя стена начинает изгибаться… а кровать стала похожей на операционный стол. К тому же я и сама изменяюсь. Я уверена, что Джордж не был бы в обиде. С того времени, как он ушел на Небеса, ко мне не прикасалась ничья игла, и если картины претерпевают чудесные изменения, тут наверняка без него не обошлось.

Джубал решил, что Пэтти – девица очень милая. И малость тронутая, но это тоже хорошо – он любил тронутых, люди абсолютно разумные наводили на него тоску. Впрочем, как и слишком уж тронутые. Пэтти закинула снятую им одежду в шкаф, не подходя к ней и даже не поворачиваясь в ее сторону; она была зримым свидетельством, что Майково учение доступно не только нормальным – что бы ни обозначало это слово – людям.